Образы войны в исторических представлениях англичан позднего Средневековья

Оформление представления о причинах «справедливой войны» к началу XIV в.

В средневековой традиции понимание идеи «справедливой войны» (bellum iustum) опиралось на две взаимосвязанные категории: ius ad bellum и ius in bello.[7] Первая касалась права вести войну (то есть условий, при которых война и связанное с ней кровопролитие переставали восприниматься как грех или преступление, становясь законной и даже священной акцией), вторая — поведения на войне (традиций и правил, регламентирующих взаимоотношения противников, отношение к мирному населению, прежде всего священнослужителям, женщинам, детям и старикам, действия на охваченных войной территориях; сюда же входит и «кодекс рыцарской чести»). Сам термин «справедливая война» был введен в оборот Аристотелем для описания войн, которые греки вели с другими народами.[8] Ставя на первое место войну оборонительную, направленную на защиту граждан полиса, Аристотель определял «справедливость» захватнических войн исходя из достоинств народов, против которых они велись.[9]

В римском праве для ведения справедливой войны требовалось соблюдение двух непременных условий: провозглашение ее законной властью (то есть от имени сената и римского народа[10]) и наличие справедливой причины: возвращение утраченного,[11] оборона территории[12] или же защита чести и безопасности государства.[13] Любая не соответствующая указанным условиям война считалась безнравственной и подлежала осуждению.[14] Эти ограничения оставались определяющими характеристиками справедливой войны и в Средние века, хотя христианская мысль и привнесла несколько важных дополнений. Несмотря на то что влияние римского права на английскую средневековую юриспруденцию было менее значительным, чем на континенте,[15] основные положения римской теории справедливой войны были хорошо известны английским теологам и юристам через положения канонического права.

Некоторые ранние отцы Церкви (среди которых были такие авторитетные теологи, как Тертуллиан, Ориген, Лактанций) полностью отвергали войну и любое кровопролитие как языческое наследие, провозглашая новую христианскую эру эпохой мира. Однако не следует абсолютизировать эту позицию даже в контексте христианской максимы несопротивления насилию. Климент Александрийский, а чуть позже Амвросий Медиоланский попытались адаптировать пацифистскую христианскую мораль к суровой реальности. Считая мир величайшим даром, эти теологи признавали природную склонность человека к греху. Поиск пути разрешения данного противоречия привел их к новому пониманию «справедливой войны» как регулятора жестокости, способствующего мирному улаживанию конфликтов. Амвросий оставил далеко позади римский (цицероновский) взгляд на войну как средство защиты, провозглашая насилие в качестве действенного и нравственного способа борьбы с еретиками.[16] Эта идея получила дальнейшее развитие в трудах Августина. Хотя многие сочинения Августина касаются войны как таковой и обстоятельств, при которых ее можно вести, его взгляды на рассматриваемый предмет далеки от систематичности. Однако именно они легли в основу доведенной до совершенства канонистами XII–XIII вв. теории «справедливой войны».

В труде «Против манихейской ереси» Августин утверждает, что война была ниспослана Богом не для наказания людей, но для выполнения своего рода очистительной функции — искоренения грехов и преступлений в обществе. Он осуждает манихеев за их нападки на законы Ветхого Завета и признает справедливость войны, которую Моисей вел по приказу Бога, избегая грехов, делающих войну несправедливой. «Истинным злом в войне являются любовь к насилию, мстительная жестокость, свирепая и непримиримая вражда, дикая ненависть и жажда власти и тому подобное».[17] Войны стали следствием грехопадения, поэтому особенно отвратительны те из них, которые ведут к хаосу, беспорядку и безудержному беспутству. Христианство не искоренило войны, но изменило отношение к ним. Августин обратил внимание на отрывок Евангелия от Луки [3:14], где описывается проповедь Иоанна Крестителя и его наставления народу. На вопрос воинов о том, как им следует жить, был дан следующий ответ: «Никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь своим жалованием». Августин делает из этого вывод, что, если бы Евангелие осуждало войну, Иоанн Креститель приказал бы воинам бросить оружие и прекратить свою службу. Каждому христианину надлежит любить ближнего своего, но также с благодарностью следует подчиняться божественно установленной власти. Поэтому, если сам Бог или его наместник отдает приказ к началу войны, христианин не должен от нее уклоняться, считая ее несправедливой. Война, которая ведется в «интересах» самого врага (для уничтожения его грехов), перестает быть злом, превращаясь в позитивное действие.[18] Более того, по мнению Августина, для искоренения греха и несправедливости может быть использовано любое средство, и вред, причиняемый мирному населению, должен восприниматься как неизбежное зло этого мира. Впрочем, всегда, когда речь заходила о войне, Августин неизменно подчеркивал, что основанная на милосердии христианская вера должна смягчать жесткость. Христианским воинам следует избегать чрезмерного насилия и бессмысленного кровопролития, осквернения церквей, причинения вреда священникам, женщинам и детям, они обязаны проявлять сострадание к пленным и соблюдать данные противникам обещания.[19]

Следует отметить, что Августин несколько изменил цицероновскую трактовку причин справедливой войны: для него война является таковой, если люди не оставляют безнаказанными злодеяния любого рода, а не только возмещение убытков и восстановление «довоенного статус-кво» (status quo ante bellum).[20] Наделенный Богом властью для защиты и поддер жания справедливости, государь имеет право (и даже обязан) вести войну против любого врага, действия которого противоречат божественному закону. При этом характер войны (оборонительный или наступательный) несущественен.[21] Принцип «iusta bella ulciscuntur iniurias» — «справедливая война карает за несправедливость» — стал важнейшим аргументом оправдания войны в эпоху Средневековья.

Августин не только сохранил санкцию законной власти в качестве непременного условия справедливой войны, но и адаптировал эту идею к христианской морали. Христианин не может воздавать насилием за насилие в частном конфликте, то есть убить нападающего на него в целях самообороны (теолог подчеркивает, что, даже если такое убийство разрешено светским законодательством, оно все равно осуждается Церковью), ибо это повлечет ненависть и утрату христианской любви.[22] Но воин, действующий по приказу наделенного законной властью лица, выполняет функцию «minister legis»,[23] поэтому он неповинен в грехе человекоубийства.[24] Более того, сами воины могут не задумываться над справедливостью войны, в которой они участвуют: поскольку они обязаны выполнять все приказы (если только они прямо не противоречат божественным заповедям) лица, наделенного законной властью, это снимает с них вину за участие в неправедной войне. Если же государь ведет несправедливую войну, то весь грех ложится на него одного, в то время как долг повиновения делает его воинов невиновными.[25] Последнее обстоятельство, то есть положение о беспрекословном подчинении законной власти, было особенно важно для английских теологов, обвинявших своих противников в отказе повиноваться легитимному сеньору, что делало их виновными в мятеже против Бога. С точки зрения Августина, воины, убивающие в ходе справедливой войны, невиновны даже в случайном пролитии крови невинных людей. Признавая, что последние, хотя и составляют малую часть виновного народа (подобно семье Лота в осужденном на погибель Содоме), тем не менее страдают от бедствий, которые несут с собой войны, наравне со всеми, епископ Гиппонский принимал это зло как неизбежное, подчеркивая, что невинным жертвам войны уготовано Царствие Небесное. Воины, ставшие убийцами невинных, ответственны за незаконное кровопролитие, только если были опьянены личной жаждой мести или проявили неоправданную жестокость (например, расправились с пленными или безоружными людьми).[26]

Помимо легитимации войны, которую законная власть ведет с нарушителями порядка, соблюдая при этом определенное милосердие (то есть сочетания римского ius ad bellum с тем, что впоследствии станет ius in bello), Августин привнес в теорию «справедливой войны» третий определяющий компонент. Им стала вера в справедливое завершение каждой провозглашенной войны. Для Августина определенным образом организованное насилие должно было служить средством достижения обществом состояния подчинения божественному порядку — «война ведется для сохранения мира».[27]

Предложенная Августином трехчастная формула справедливой войны была доработана теологами и юристами классического Средневековья, среди которых важнейшее место, бесспорно, занимал Грациан, создавший около 1140 г. полный свод канонического права, озаглавленный им «Concordia Discordantium Canonum», но более известный как «Декрет». Для Грациана заповедь «возлюби врага своего» не исключала насилия над врагом, поскольку христианская любовь подразумевает искоренение греха: наказание виновного избавляет его от вины.[28] Таким образом, Грациан продолжил вслед за Августином использовать христианское милосердие в качестве мотивации для начала войны, сделав это краеугольным камнем собственного отношения к войне, воспринятого последующими знатоками канонического права.[29] Грациан усилил акцент на необходимости стремления к миру и милосердном отношении к побежденному противнику. Для него воинская доблесть сама по себе является Божьим даром, а война — лишь средством для заключения мира, поэтому воины должны быть миролюбивыми даже в сражении, ибо их цель — восстановление справедливости.[30] Исследовав возможные правонарушения, Грациан пришел к выводу о том, что враг может дать только три повода для войны: начать ее первым, отказаться наказывать своих подданных за совершенные ими злодеяния или не возвращать украденную собственность. Следовательно, согласно своду канонического права Грациана, существует три причины для ведения справедливой войны: защита своей земли и своих подданных от нападения врага, возвращение собственности[31] и наказание преступлений[32] (в том числе преступлений религиозного характера, направленных против Бога или Церкви). Для Грациана, как и для его предшественников, важным условием ius ad bellum (помимо стремления к миру и наличия справедливой причины) была санкция законной власти.[33] Действующие по приказу Бога или законной власти освобождаются от греха человекоубийства.[34] Следуя за Августином, Грациан подчеркивал, что повиновение плохим приказам и даже участие в войне, вызванной алчностью государя, снимает с воинов вину, которая полностью ложится на монарха.[35] Только законный правитель, обладающий правом провозглашения войны, несет за нее ответственность. Во избежание недоразумений Грациан предложил следующее определение: «Справедливая война ведется по эдикту для наказания правонарушений».[36] В середине XIII в. эту формулу повторил Фома Аквинский, утвердивший необходимость наличия трех составляющих элементов: санкции со стороны законной власти, справедливой причины и справедливой цели.[37]

Составивший в середине XIII в. свод английского общего права Генрих Брактон относил законные войны к сфере ius gentium,[38] утверждая, что «такие войны ведутся государем для защиты родины или обуздания жестокости».[39] Брактон признавал, что для ведения справедливой войны требуется санкция государя[40] (который является «викарием Господа и его слугой на земле» («sicut Dei vicar et minister in terra»)), а также справедливые причины, среди которых на первое место выходит защита государства и его населения. Король должен первым заботиться о благополучии родины («ad tuitionem patriae»), а его подданные должны вместе с ним защищать свою страну и Божий народ: «cum rege… militent, et defendant patriam et populum dei», поскольку «меч предназначен для защиты королевства и родины» («Gladius autem significat defensionem regni et patriae»).[41] Именно это основание для справедливой войны английский правовед чаще всего приводит в своем сочинении. Разбирая практику судопроизводства при убийстве, Брактон отмечает, что убийство, совершенное в ходе несправедливой войны, является преступлением, заслуживающим такого же наказания, как и убийство в мирное время.[42]

Христианская мысль допускала существование не только войны справедливой, но и войны священной. Под священной войной подразумевалась война за веру, как правило, под предводительством лица, наделенного божественной властью, или же просто им санкционированная. В современной историографии довольно популярно утверждение о том, что еще Августин Блаженный подготовил в своих трудах почву для крестовых походов.[43] Именно крестовые походы стали в классическое Средневековье традиционной формой священной войны, которая включала в себя не только экспедиции в Святую землю, но также и карательные акции против еретиков.[44] В период Великой схизмы для оправдания крестового похода епископа Нориджского во Фландрию и Францию англичане удачно сочетали традиционные для Столетней войны рассуждения о борьбе за справедливость с необходимостью возвращения еретиков (сторонников авиньонского папы) в лоно «истинной» христианской Церкви. Однако не стоит думать, что средневековые теологи и историографы проводили четкое терминологическое различие между двумя разрешенными видами войны. В эпоху господства канонического права юридические вопросы были тесно связаны с религиозными, что неизбежно приводило к сглаживанию границ между понятиями «священной» и «справедливой» войны.

Признавая существование справедливых и даже священных войн, христианские теологи, особенно в период поздней Античности и раннего Средневековья, не могли обойти стороной вопрос об очищении христианина от пролитой крови. Наиболее жестко по этому вопросу высказался в середине IV в. Василий Великий, предписывающий лишать причастия на три года каждого, совершившего убийство в ходе военных действий. Впрочем, на фоне одиннадцатилетнего покаяния за человекоубийство в мирное время срок в три года не выглядит таким уж строгим. В англосаксонских королевствах в VII–VIII вв. воинам предписывалось сорокадневное очищение.[45] Однако, скорее всего, подобные требования принесения длительного покаяния редко осуществлялись на практике хоть с какой-либо регулярностью. Что же касается освещаемого в данной книге периода, то для него характерна большая «терпимость» со стороны Церкви по данному вопросу. Как правило, богослужение (с исповедью и причастием) предваряло сражение, а также осуществлялось после него (с целью отпевания павших и вознесения благодарственных молитв за благополучный исход битвы), при этом покаяние за кровопролитие уже не требовало многодневного поста и воздержания от евхаристии.

Обоснование вступления Англии в войну с Францией

Противоречия между Англией и Францией, вылившиеся в XIV–XV вв. в длительный вооруженный конфликт, уходят корнями в XI столетие, когда нормандский герцог Вильгельм завоевал англосаксонское королевство (1066 г.). Став суверенным властителем Англии, Вильгельм продолжал оставаться вассалом французского короля в отношении Нормандского герцогства. Век спустя его правнуку, Генриху II, удалось, благодаря браку с герцогиней Аквитании Алиенорой и другим внешнеполитическим успехам, существенно увеличить континентальные держания английских королей, сосредоточив под своей властью герцогства Нормандию, Гиень (Аквитанию) и Бретань, а также графства Анжу, Мен, Турень и Пуату. Несмотря на то что по совокупности владения английского короля во Франции значительно превосходили размер королевского домена, Генрих Плантагенет и его сыновья неизменно приносили за каждый из фьефов оммаж и клятву верности королям Франции. Такое соотношение сил не устраивало ни английскую, ни французскую сторону. Начиная с середины XII в. английские короли стремились превратить суверенитет французских королей над их континентальными владениями в пустую формальность. Одновременно с этим короли Франции старались централизовать государство, не только усиливая позиции короны во владениях крупнейших вассалов, но и непосредственно увеличивая за их счет королевский домен. Столь диаметрально противоположные внешнеполитические цели превращали английских государей в главных врагов французских монархов.

В начале XIII в. Филиппу II Августу удалось отвоевать у Иоанна Безземельного Нормандию, Мен, Анжу и Турень. При Генрихе III были утрачены Пуату, Лимузен и Перигор. Заключенный между Генрихом и Людовиком Святым в 1259 г. Парижский договор подтверждал утрату английской стороной всех владений от Нормандии до Пуату. За Генрихом III признавались лишь права на герцогство Гиень, территория которого была даже увеличена за счет завоеванных в предыдущую эпоху земель. Однако отныне английский король и его потомки должны были держать герцогство на правах вассального владения. Скрепляя новый договор о мире, Генрих III впервые в истории англо-французских отношений принес французскому королю оммаж за Аквитанию. Как написал об этом биограф Людовика IX Жан де Жуанвиль, подчеркивая не только великодушие, но и мудрость своего государя: «Мир, который он [король Людовик. — Е. К.] заключил с королем Англии, был утвержден вопреки желанию совета, говорившего ему: "Сир, нам кажется, что вы напрасно теряете землю, отдаваемую английскому королю, потому что он не имеет на нее права; ибо его отец потерял ее по судебному приговору". И король ответил на это, что ему хорошо известно, что у английского короля нет на нее права; но есть причина, по которой он ему должен уступить: "Ведь наши жены — сестры, а наши дети — двоюродные братья; поэтому надобно, чтобы между нами был мир. Для меня же мир, который я заключил с английским королем, очень почетен, так как теперь он мой вассал, каковым прежде не являлся"».[46]

Во второй половине XIII в. доходы герцогов Гиени были вполне сопоставимы с доходами английского короля, при этом, поскольку Аквитания или, как ее чаще всего именовали в Англии, Гасконь, являлась частью домена Плантагенетов, значительная часть поступлений с этих территорий прямиком попадала в королевскую казну. Прочные связи Англии и французского юго-запада поддерживались не только протекционистской политикой Плантагенетов, предоставлявших гасконским и английским купцам выгодные условия для укрепления торговых отношений между регионами, но и политическими предпочтениями гасконских феодалов. Последние быстро научились извлекать максимум выгоды из противоречий между своим непосредственным сеньором, находившимся, как правило, за пределами герцогства, и его собственным сюзереном, королем Франции. Сложные хитросплетения прав и условность границ самого герцогства, а также входивших в его состав вассальных земель порождали бесконечные споры и тяжбы. В свою очередь, французская корона поощряла не только апелляции гасконцев на решения, вынесенные английскими судьями, но и непосредственное вмешательство собственных сенешалей в распри между жителями Гиени, позволяя последним пренебрегать существованием герцогского суда. Дело в том, что проведенные еще в середине XIII в. реформы Людовика Святого, превратившего королевский суд в высшую судебную и апелляционную инстанцию, открытую для всех свободных жителей Франции, способствовали усилению королевской власти и обретению ею публично-правового характера. Важно подчеркнуть, что речь шла не о замене сеньориальной юстиции юстицией суверена, но о признании главенства последней над судебными органами его вассалов, а также превосходство «кутюмы королевства», то есть общегосударственного права, над кутюмой фьефов — обычаем феодальных владений. Между тем герцоги Гиени, так же как и другие могущественные сеньоры, изо всех сих старались отстоять старинные привилегии своих судов. Строгие запреты на апелляцию в курию французского короля, издаваемые правителями Гиени, трактовали любые подобные акции как нарушение судебных прерогатив герцога, что означало ни много ни мало, но вассальную измену. Аналогичным образом французские короли были склонны рассматривать отказ своих вассалов от явки в суд для дачи показаний в связи с апелляциями.[47]

В 1294 г. Филипп IV Красивый призвал Эдуарда I к суду по делу о жалобе жителей Ла-Рошели, подвергшейся пиратскому нападению гасконцев. Желая избегнуть унизительной процедуры дачи показаний в суде сеньора, английский король отправил вместо себя своего брата Эдмунда и передал французскому королю несколько пограничных замков. Тем не менее суд принял решение о конфискации герцогства у непокорного вассала, что неизбежно повлекло за собой войну с королем Англии. Начавшаяся война на первом этапе складывалась более чем удачно для французской стороны: возглавлявший королевские войска Карл Валуа смог за три летние кампании (1294–1296 гг.) сломить сопротивление большинства гасконских крепостей. Война с Шотландией и волнения в Уэльсе не позволяли Эдуарду I полностью сосредоточиться на континентальных проблемах. В свою очередь, разразившийся в начале 1297 г. конфликт французского короля с графом Фландрии Ги Дампьером, выступившим в союзе с Эдуардом против своего сеньора, помешал Филиппу IV закрепить достигнутый успех. Заключенный при посредничестве Бонифация VIII мир не только подразумевал возвращение Гиени наследному герцогу, но и устанавливал близкие родственные отношения между двумя соперничающими государями. Эдуард I, уже почти десять лет скорбевший об утрате своей первой жены Элеоноры Кастильской, женился на сестре короля Филиппа Маргарите. Наследник английского престола, будущий Эдуард II, обещал вступить в брак с дочерью французского короля Изабеллой. Этот союз, заключенный в 1308 г., стал главной причиной одной из самых продолжительных войн эпохи Средневековья.

Родственные узы никоим образом не гарантировали прекращение конфликтов между сеньором и вассалом за Аквитанию. В 1323 г. спор из-за небольшой крепости Сен-Сардо снова вынудил французского короля, на этот раз младшего из сыновей Филиппа IV, Карла IV, носящего, как и отец, прозвище Красивый, объявить о конфискации Гиени. По условиям заключенного в 1325 г. договора Эдуард II уступал шурину ряд замков, обязался выплатить солидную контрибуцию, а также передавал спорное герцогство своему старшему сыну Эдуарду, будущему Эдуарду III. Уплатив полагающийся рельеф в 60 тысяч ливров и принеся оммаж законному сеньору, принц Эдуард вступил в права герцога Гиени.

Впрочем, довольно быстро Эдуард II пожалел о принятом решении и попытался вернуть Аквитанию. Дело в том, что отправившийся приносить Карлу IV оммаж и клятву верности принц Эдуард не вернулся в Англию. Находясь под влиянием сопровождавшей его матери, принц вошел в сговор с бежавшим из Тауэра мятежным бароном Роджером Мортимером. Вскоре к заговорщикам примкнули другие недовольные правлением Эдуарда английские бароны и прелаты, в том числе архиепископ Кентерберийский и епископ Херефордский. Реальную поддержку деньгами и войсками оказали сеньоры Нидерландов, прежде всего граф Геннегау, на средней дочери которого Филиппе пообещал жениться молодой принц Эдуард. В сентябре королева вместе с Мортимером, ставшим к тому моменту ее любовником, и сыном высадились на английский берег. 16 ноября мятежникам удалось захватить в плен короля и его фаворита Хью Деспенсера.

В январе 1327 г. впервые в английской истории король предстал перед судом подданных. В длинном списке выдвинутых парламентом обвинений, зачитанных королю епископом Орлетоном 20 января в замке Кенилуэрт, на первом месте значилась неспособность Эдуарда к управлению государством (rex inutilis). Королю также вменялось в вину то, что он позволял править вместо себя другим лицам, причинявшим вред народу Англии и ее Церкви. За годы царствования Эдуарда II английской короне был нанесен большой ущерб, ибо из-за плохого управления были потеряны Шотландия, а также земли в Гаскони и Ирландии. Многие подданные короля несправедливо были осуждены на смерть, заключение или изгнание. Нарушая коронационную клятву, в которой он обязался «осуществлять правосудие», Эдуард следовал не истине, а собственной выгоде, позволяя также поступать своим фаворитам. Последнее обвинение превращало низложение Эдуарда II в результат нарушения договора между ним и его подданными.[48] «Горестно сожалея о том, что подданные так ненавидели его правление», Эдуард II предпочел отречься от престола в пользу своего старшего сына, передавая самого себя его милости.

31 марта 1327 г. новый английский король подписал очередной «вечный мир» с Францией. В обмен на возвращение герцогства и прощение мятежников Эдуард III отказывался от нескольких пограничных замков и обязался выплатить 50 тысяч ливров репарации. До окончательной выплаты этих денег, а также не полностью внесенной суммы рельефа войска французского короля продолжали пребывать в Аквитании. Меньше чем через год смерть Карла IV внесла новые изменения в ход истории.

Умерший в 1314 г. король Франции Филипп IV Красивый оставил трех здоровых взрослых сыновей. Старший из них, Людовик Х, прозванный со временниками Сварливым, скончался от пневмонии 5 июня 1316 г. — через восемнадцать месяцев после похорон отца, оставив после себя только малолетнюю дочь от первого брака и беременную вторую жену. После громкого скандала, разразившегося еще при жизни Филиппа Красивого, когда его старшая и младшая невестки были осуждены за супружескую измену, легитимность принцессы Жанны вызывала при дворе большие сомнения. В зависимости от личных интересов часть пэров Франции признавали малютку Жанну дочерью короля Людовика, другие считали ее плодом преступной связи покойной Маргариты Бургундской.[49] Летом 1316 г. споры о легитимности принцессы Жанны не носили столь принципиального характера, поскольку вторая жена Людовика, вдовствующая королева Клеменция Венгерская, была беременной. Увы, рожденный 13 ноября 1316 г. Иоанн I Посмертный прожил меньше пяти дней. Его смерть заставила пэров снова вернуться к обсуждению прав принцессы Жанны. Путем неимоверных усилий щедрому на обещания и подарки Филиппу Пуатье, среднему сыну Филиппа IV, избранному Королевским советом регентом Франции и Наварры, удалось отстранить Жанну от престолонаследия. Поскольку доказать незаконность происхождения Жанны не представлялось возможным, умнейший из сыновей Филиппа Красивого пошел другим путем.

В течение многих лет во Франции женщины владели и наследовали земли, а за ее пределами они также могли наследовать и королевства: в Венгрии, Неаполе и Наварре благодаря им правили боковые ветви династии Капетингов. Однако за всю историю Французского королевства женщина никогда не всходила на французский престол. Воспользовавшись отсутствием прецедента, легисты разработали изощренную аргументацию, согласно которой французская корона обладала столь высоким достоинством, что, наподобие императорского венца и папской тиары, не могла принадлежать женщине, но должна была переходить исключительно к наследникам мужского пола. Это положение не только открывало Филиппу дорогу к престолу, но и возвышало французскую корону как над вассальными от нее землями, так и над соседними суверенными королевствами, в которых власть могла передаваться и по женской линии. Лишь в 1358 г., в разгар Столетней войны, после битвы при Пуатье, когда пленный французский король Иоанн II обсуждал с Эдуардом III условия мира и своего освобождения, французский историограф Ришар Леско обнаружил в библиотеке Сен-Дени текст древнего «Салического закона»,[50] позволивший приверженцам дома Валуа говорить о существовании во Франции старинного обычая, исключающего женщин и их потомков из престолонаследия.

9 января 1317 г. в Реймсе граф Пуатье стал королем Франции Филиппом V. Примечательно, что, даже согласившись на эту коронацию, большинство пэров Франции отказались лично присутствовать на церемонии. Не приехали ни герцоги Бретонский, Гиенский, Бургундский, ни граф Фландрский, ни даже родной брат короля Карл, граф де Ла Марш. Нового короля поддержали лишь его дядя Карл Валуа и теща Марго д'Артуа. Судьба сыграла с хитрецом злую шутку. Филипп Длинный умер от дизентерии 2 января 1322 г., оставив после себя лишь четырех дочерей. Его младший брат Карл, бывший одним из самых горячих защитников наследных прав принцессы Жанны, получил прямую выгоду от решения Королевского совета пятилетней давности и с легкостью отстранил дочерей Филиппа от престолонаследия.

Причина смерти Карла IV 1 февраля 1328 г. неизвестна. Этот король не имел сыновей от первых двух браков, но все же оставалась надежда на то, что прямая линия дома Капетингов не прекратится на нем, поскольку его третья жена, Жанна, была на седьмом месяце беременности. Через несколько дней после смерти Карла IV в Париже собрались пэры Франции, чтобы избрать регента, а также, хотя об этом еще рано было говорить, для того, чтобы обсудить проблему наследования французской короны в случае, если королева родит девочку. Собрание пэров обсуждало весьма тонкий вопрос, который можно сформулировать следующим образом: если женщина не наследует корону, может ли она тем не менее передать право наследования своим сыновьям? Ближайшим родственником Карла IV был король Англии — единственный оставшийся в живых потомок Филиппа Красивого мужского пола, но он был сыном его дочери Изабеллы. После него следующим по степени родства шел Филипп, граф Валуа, племянник Филиппа IV. На собрании пэров никто из принцев крови, в том числе тесть Эдуарда III Вильгельм Геннегау, не поддержал права внука Филиппа Красивого. Филипп Валуа был избран регентом, а после того как королева Жанна родила дочь, он сразу же стал королем Франции. «Мать не имеет права, поэтому его также не имеет и сын», — было записано хронистом монастыря Сен-Дени.[51]

В 1328 г. претензии короля Эдуарда на корону Франции были лишь простой формальностью. Об этом можно судить хотя бы потому, что 6 июня 1329 г. Эдуард III принес оммаж Филиппу Валуа как королю Франции за свои континентальные владения.[52] Этому событию, правда, предшествовало прибытие послов от короля Франции в Англию с требованием принести оммаж за Аквитанию, которым королева Изабелла гордо ответила, что «сын короля никогда не принесет оммаж сыну графа».[53] Однако сам Эдуард III решил не идти на конфликт с Францией, поскольку в то время молодому королю в первую очередь было необходимо укрепить свое положение в Англии (до 1330 г. фактическая власть находилась в руках его матери и лорда Мортимера), а также, дабы не оказаться перед угрозой ведения войны на два фронта, заключить мир с Шотландией. Именно на эти обстоятельства указывали английские историографы, объясняя причину, по которой Эдуард III отказался отстаивать свои права сразу после смерти дяди, а, напротив, согласился принести оммаж своему конкуренту.[54] Прибыв в Амьен, король Эдуард долго вел переговоры с Филиппом Валуа о форме оммажа, пока, наконец, стороны не пришли к соглашению о том, что форма присяги будет простой, без сопровождающей клятвы верности, что означало отсутствие каких бы то ни было четких обязательств со стороны вассала. Эта присяга дословно повторяла клятвы, данные в свое время предшественниками Эдуарда III (Генрихом III в 1259 г., Эдуардом I в 1274 г. и Эдуардом II в 1304 г., 1308 г. и 1320 г.), а также им самим в 1325 г., когда он вместо отца приносил оммаж Карлу IV. В отличие от герцогов Гиенских все остальные вассалы французской короны (особенно пэры Франции) приносили сопровождаемый клятвой верности «тесный» оммаж, условия которого подразумевали, в частности, долг вассала защищать своего сеньора от всех врагов и другие личные обязательства.

Достигнутое летом 1329 г. соглашение очень быстро перестало устраивать французскую сторону, и уже в следующем году английский король получил несколько писем из Франции, в которых Филипп Валуа настаивал на принесении полного оммажа, сопровождаемого клятвой верности. В марте 1331 г. Филипп VI и Эдуард III смогли прийти к некоторому компромиссу: в обмен на письменное обязательство, позволяющее считать амьенскую церемонию принесением полного оммажа, английский король освобождался от повторной присяги. Любопытно, что если обратиться к тексту и иллюстрациям «Больших французских хроник» — официальной летописи французских королей, то можно увидеть, что французские авторы настаивали на том, что полный оммаж и клятва верности были принесены Эдуардом 6 июня 1329 г. добровольно и без всяких ограничений.[55] Это утверждение не только указывало на то, что изначально Эдуард охотно признал Филиппа VI законным французским королем, но также впоследствии превращало английского короля в неверного вассала и клятвопреступника.

Напротив, все английские авторы подчеркивали сомнительный характер амьенской присяги: отсутствие клятвы верности и малолетство Эдуарда, находящегося под опекой матери и Мортимера. В качестве примера можно привести анонимного автора трактата в поддержку прав Генриха VIII на французский престол, написанного в начале XVI в. Этот англичанин, по святивший целую главу анализу принесенной Эдуардом клятвы в Амьене, однозначно заявлял, что английский король «никогда не приносил полный оммаж Филиппу Валуа и не признавал этого Филиппа королем Франции или своим сеньором, а себя его человеком или вассалом», то есть в амьенской процедуре не было ничего, что бы впоследствии могло помешать Эдуарду выдвинуть свои притязания на титул и корону Франции.[56] Принося клятву верности ленному владыке за свои континентальные владения, король Англии не преклонял колени и не вкладывал руки в ладони короля Франции, признавая, таким образом, Филиппа лендлордом, но не сеньором.[57]

Фактически, самой достоверной является версия «стороненного наблюдателя» — Жана Фруассара, вернее, версии, поскольку рассказ об амьенской присяге несколько различается в авторских редакциях «Хроник». Фруассар подробно поведал о длительных переговорах между англичанами и французами о форме оммажа, о проистекающих из природного страха англичан быть обманутыми сомнениях и колебаниях Эдуарда III, а также о разговорах при английском дворе о законных правах сына Изабеллы на французский престол. Согласно большинству списков «Хроник», в Амьене Эдуард принес простой оммаж, «не вкладывая своих рук в руки короля Франции или иного принца или прелата, представляющего его особу». Но позднее, под давлением со стороны Филиппа VI, английский король прислал письменное свидетельство (полностью процитированное историографом), в котором признавал принесенный ранее оммаж тесным и обремененным клятвой верности.[58]

Умиротворение 1331 г. оказалось на поверку столь же недолговечным, что и предшествующие англо-французские договоры. В 1332–1334 гг. два государя, оставив, как казалось, былую вражду, углубились в обсуждение проекта организации нового крестового похода. Впрочем, приходится констатировать, что назначенный папой Иоанном XXII верховным руководителем предстоящей кампании против неверных Филипп Валуа проявлял в деле освобождения Святой земли куда больше рвения, чем его английский родственник. Последнее неудивительно, поскольку у Эдуарда нашлась иная проблема, требующая военного решения. Летом 1333 г. Эдуард III открыто разорвал заключенный в 1328 г. «вечный мир» с Шотландией, ввязавшись в новую войну с северным соседом. Не забегая вперед, поскольку об англо-шотландских отношений речь пойдет ниже, укажу лишь, что война с Шотландией неизбежно влекла за собой конфликт с Францией. Дело в том, что еще в 1295 г. между Францией и Шотландией был заключен договор, предполагающий военную поддержку союзника в случае вступления одной из держав в войну с любым противником. Оставаясь верным этому договору, Филипп VI всячески старался поддержать шотландцев, навязывая свою кандидатуру в качестве посредника при англо-шотландских переговорах. Углублению англо-французских противоречий косвенно способствовал новый папа Бенедикт XII, отложивший крестовый поход на неопределенный срок до полного примирения христианских государей. Наконец, не последнюю роль в разрыве мира с Францией сыграл бежавший в Англию от правосудия Филиппа VI граф Роберт д'Артуа. Именно ему историческая традиция приписывает подстрекательство Эдуарда III к войне за французскую корону.

Начало Столетней войне было положено самым традиционным для французских королей способом. Следуя примерам своих предшественников, Филипп Валуа сначала заручился жалобами гасконских феодалов на своего герцога, после чего вызвал Эдуарда III в Париж для дачи показаний, а 24 мая 1337 г., после того как английский король не явился в суд, обвинил его в нарушении вассального долга и объявил об очередной конфискации Гиени. В ответ Эдуард III приказал капитанам гарнизонов своих городов на континенте готовиться к сопротивлению вторжению короля Франции, начавшего войну.[59] Однако между фактическим началом войны и отплытием английского войска для «защиты прав» Эдуарда III на французскую корону прошло около двух лет. За это время король Англии постарался заключить ряд союзных договоров с фландрскими сеньорами и городами, а также с императором Людовиком Баварским, который даровал Эдуарду титул викария империи, позволявший последнему набирать неограниченное количество наемников в германских землях.[60] Во второй половине XIV в. хронист Генрих Найтон так описал условие договора, заключенного Эдуардом с императором и князьями Германии в Кельне: «Император и другие князья поклялись королю Англии, что они будут помогать ему и поддерживать его против короля Франции, и в течение следующих семи лет, если война между упомянутыми двумя королями продлится так долго, они будут готовы служить ему и умереть за него. И также они поклялись королю, что вся знать Кельна и округи сразу же примкнет к королю Англии и всегда будет готова последовать за ним, куда бы он ни позвал их против короля Франции, в любое выбранное им место. А если случится, что кто-нибудь из них откажется повиноваться королю Англии в этом, тогда все другие [князья] Верхней Германии восстанут против этого одного и уничтожат его».[61]

Готовясь к предстоящей войне, Эдуард III не оставил без внимания «общественное мнение», постаравшись разъяснять причины конфликта с Филиппом Валуа максимальному числу людей. Для этого он предпринял целую серию обращений к своим подданным, подданным французской короны и других государств, подробнейшим образом аргументируя необходимость начала военных действий против Франции. Об этом и других приемах, используемых властью для организации идеологиче ского воздействия на сознание масс, речь пойдет в третьей главе данной части. Здесь же я хочу остановиться на идейном содержании королевской пропаганды, а также на ее восприятии и отражении в общественном сознании.

Обращаясь к этой проблеме, трудно не согласиться с мнением одного из крупнейших специалистов в области английской средневековой историографии Антонии Грэнсден, утверждающей, что сам термин «пропаганда», подразумевающий распространение каких-либо идей с целью влияния на массовое сознание, следует весьма осторожно использовать применительно к эпохе Средневековья. Разбирая этот сюжет на материале английской хронистики, А. Грэнсден приходит к выводу о том, что вплоть до конца XIV — начала XV в. официальная пропаганда, осуществляемая в исторических сочинениях, охватывала «лишь небольшой круг людей», поскольку только с распространением грамотности и с появлением печатного станка идеи хронистов стали доступны широким слоям населения.[62] До этого времени, несмотря на то что власть периодически предпринимала попытки распространять важные с ее точки зрения идеи среди подданных, они доходили лишь до весьма ограниченной аудитории.

Сочинения хронистов и историографов, даже если они писались по специальному правительственному заказу (стоит напомнить, что в Англии не существовало аналога официальным «Большим французским хроникам»), не могли являться для современников основным рупором пропаганды. Поэтому произведения историографического жанра следует воспринимать не столько в качестве инструмента пропаганды, которая в этом случае выглядит действительно малоэффективной из-за очень узкого круга ее реципиентов, а скорее как ее продукт. Как и другие подданные английской короны, хронисты, создавая свои произведения, пребывали в том же пространстве заданных представлений о войне и находились в той или иной степени под воздействием источников, создававших это представление: королевских прокламаций, церковных проповедей, разъяснявших прихожанам смысл и ход ведущихся боевых действий, программных изображений на монетах, печатях и т. п. Между тем анализ содержания исторических произведений позволяет понять, как преломлялись сложившиеся при дворе официальные взгляды при проекции на более широкую плоскость обыденной ментальности.

Исследуя причины, которыми Эдуард III руководствовался, начиная Столетнюю войну, большинство историков XX в. приходило к выводу о том, что конфликт был вызван конфискацией королем Франции континентальных английских владений. Действительно, в самом начале войны (в 1337 г.) король Эдуард не выдвигал никаких генеалогических претензий на французскую корону. В письме к папе в октябре 1337 г. Он приводил три других основания для войны против Филиппа Валуа. Во-первых, последний, будучи коронованным французской короной, не только попирал права Эдуарда III в Аквитании, испокон веков принадлежавшей его предкам — королям Англии, но и вторгся на территорию самого герцогства, «незаконно захватывая» города и земли.[63] По мнению одного из авторитетнейших хронистов XIV в. Ранульфа Хигдена, а также тех историографов, которые использовали его «Полихроникон» в качестве основного источника, для короля Эдуарда вообще не существовало других оснований для войны во Франции, кроме «незаконного захвата и удержания земель и городов в Гаскони и других заморских владениях» Англии французским королем.[64] Целый ряд других английских историков также ставит оккупацию Гаскони на первое место,[65] что объясняется в большинстве случаев хронологическим принципом изложения событий.

В качестве второй причины начала войны Эдуард указал на военный союз между Францией и Шотландией, направленный против Англии. Более того, он открыто обвинил Филиппа Валуа в том, что он «подстрекал» шотландцев к восстанию против их истинного суверена.[66] О существовании франко-шотландского союза, направленного против Англии, упоминают многие историографы.[67] Например, Генрих Найтон отметил, что «король французский Филипп поклялся и дал слово, что он полностью уничтожит короля Англии и станет, осуществляя это, либо богатейшим, либо беднейшим королем в христианском мире. И все это потому, что король Эдуард весьма старался притеснить шотландцев».[68] Младший современник Найтона, писавший на рубеже XIV–XV вв., анонимный монах из аббатства Керкстолл не только сообщил о франко-шотландском союзе, но и рассказал о том, для чего этот союз был заключен Филиппом Валуа. Последний якобы «подстрекал шотландцев к мятежу против короля Англии» не из-за личной неприязни к Эдуарду III или своего дурного характера, а в надежде на то, что, пока король Эдуард будет занят войной с Шотландией, он сам сможет легче удерживать захваченные им английские земли «вместе с остальными наследственными землями короля Англии [то есть с узурпированным королевством Францией. — Е. К.]».[69] Еще для одного автора — каноника из Осни Джеффри Ле Бейкера, составившего свою хронику в середине XIV в., франко-шотландский союз являлся главной причиной Столетней войны. При этом он, в отличие от других хронистов (которые, ориентируясь на прокламации Эдуарда III, сообщают о том, что король Англии счел своим долгом выступить против «подстрекателя» Филиппа Валуа), указал, что сам «напыщенный тиран [Филипп Валуа. — Е. К.] пришел в ярость и объявил войну Англии».[70]

Третья причина, приведенная Эдуардом в письме к папе, заключалась в том, что по приказу Филиппа Валуа французские пираты нападали на английское побережье.[71] Эти нападения, продолжившиеся и в следующем году, также не были обойдены вниманием английских историографов. Например, Найтон так описал атаку французов на Саутгемптон 5 октября 1338 г.: «Они высадились в Саутгемптоне и убили тех, кого нашли там, и ограбили, и повесили многих добрых горожан в их собственных домах, и подожгли город с великой жестокостью. Но когда люди из окрестностей выступили против них, они поднялись на свои корабли и вышли в открытое море».[72] Об этом, а также об аналогичных нападениях на Гарвич, Гастингс, Плимут, Дувр, Фолкстон и другие места упоминают почти все английские хронисты.[73] Нападение на Саутгемптон французских моряков по повелению Филиппа Валуа описал и придворный поэт Эдуарда III Лоренс Мино, посвятивший целый цикл написанных по-английски стихов военным кампаниям своего государя. Согласно версии поэта, Филипп Валуа, узнав, что король Эдуард собирается защищать свое право (his right) и отправился в Брабант с целью заключения военного союза, повелел морякам отплыть

В «Длинной хронике аббатства Керкстолл», написанной под сильным влиянием составленного в 60-х гг. XIV в. анонимного псевдопророчества, известного в историографии как «Бридлингтонское»,[75] сказано, что король Франции «много раз пытался с флотом вторгнуться в королевство Англию». Автор хроники приводит следующие объяснения: «Зная о том, что король Эдуард Английский должен был вступить на трон Франции как законный и ближайший наследник; Филипп, без сомнения, боялся его и, не удовлетворившись узурпацией Французского королевства», решил захватить все земли Эдуарда III: и Аквитанию, и острова, и всю Англию.[76] Хронист ссылается на «Пророчества»:

В 1337 г. Эдуард III еще не высказывал притязаний на французскую корону, но уже называл Филиппа VI «господином Филиппом, именующим себя королем Франции» («Dominus Philippus, Regem Francie se dicente»).[78] Историографы, придерживающиеся хронологического изложения событий, как правило, пишут о династических правах английского короля под 1339–1340 гг., после перечисления остальных причин войны. Лишь немногие историки XIV в., подобно процитированному выше монаху из аббатства Керкстолл, экстраполируют знание о принятии Эдуардом титула французского короля, рассказывая о более ранних событиях. Последнее вовсе не означает второстепенности этой причины. Для большинства хронистов именно она является основной и заслуживающей более пристального анализа,[79] а для некоторых и просто единственной.[80] Например, на рубеже XIV–XV вв. цистерцианец Томас Бертон специально посвятил этой проблеме XXXI главу своего сочинения, озаглавленную им «О начале, причине и поводе для войны во Франции и о праве короля Эдуарда Английского в королевстве Франции». Перечислив все четыре причины войны, Томас Бертон намеренно расположил их по степени важности: права на трон, возвращение захваченных земель в Аквитании, месть за подстрекательство шотландцев к нападению на Англию, защита самой Англии и ее населения от атак с моря.[81] Со временем хронологическая дистанцированность авторов от описываемых ими событий внесла серьезные корректировки в повествование об истоках англо-французской войны: опираясь на труды своих предшественников, историки XV и последующих веков рассказывали и о нападениях французов на английские земли, и о франко-шотландском союзе, однако по-настоящему важной и действительно определяющей стала именно династическая причина. Вследствие этого, как правило, уже в самом начале рассказа о правлении Эдуарда III помещалось указание на то, что он «по праву отца был наследником Англии и по праву матери — наследником Франции».[82]

Главными источниками для большинства хронистов по вопросам, связанным с началом войны, были королевские письма и официальные прокламации. В своем письме к папе от 2 июля 1339 г., написанном в Антверпене, король Эдуард напоминал, что его мать Изабелла являлась самой близкой родственницей покойного короля Карла IV, поскольку из детей Филиппа IV только она осталась в живых, а трое его сыновей умерли, не оставив потомства. Следовательно, она и ее сын имеют больше прав на корону, чем Филипп Валуа, приходящийся королю Карлу всего лишь кузеном.[83] Генеалогическое древо французского королевского дома помещено во многих хрониках, но есть смысл отдельно остановиться лишь на сочинении Генриха Найтона, который из-за того, что ошибочно называет Жанну (дочь Людовика Х, жену графа Эвре Филиппа III, мать Карла II Наваррского) старшей дочерью короля Филиппа IV (а Изабеллу, соответственно, младшей), вынужден прибегать к дополнительной аргументации законности требований Эдуарда III и оправдания военных действий. По мнению этого автора, королевство должно быть не поделено между «сестрами», а полностью отойти к наследнику младшей из них (то есть королю Англии), поскольку тот «заявил свои права на Францию первым».[84]

Особенно интересно обратиться к английской критике «Салического закона». Необходимо отдать должное английским юристам и теологам, которым требовалось представить англо-французский конфликт не как столкновение двух правовых систем, а как борьбу закона и беззакония. Соответственно, начало войны миролюбивым и справедливым королем Эдуардом, по мнению его подданных, было вызвано не превосходством английского закона над французским, но тем, что именуемое во Франции законом на самом деле является его нарушением. В письмах к папе Эдуард III обвинял Филиппа Валуа в том, что он, не боясь вызвать ненависть «человека к человеку» и «пола к полу», презрел закон природы (ius naturae) и, решив противопоставить закону «народные предания» (contra legem traditiones communes), захватил французский престол, не имея на это никакого права. Согласно этому «преданию», из-за своей хрупкости (fragilitas) женщина исключалась из управления государством. Но Филипп Валуа не только попирал права женщин, что является нарушением закона природы, поскольку все, в том числе и он сам, были рождены женщинами, но и права ближайшего родственника мужского пола — «ведь сын должен наследовать матери», а он был отстранен от вступления в наследство «родственником по боковой линии».[85]

Очень важно обратить внимание на последнее обстоятельство, ведь и сам Эдуард III готов признать, что управление государством — слишком тяжелое занятие для женщин. Но в данном случае, как король неоднократно подчеркивал, вместо слабой женщины бразды правления был готов взять в свои руки зрелый мужчина — ее сын и наследник, старший внук короля Франции Филиппа IV, ближайший родственник мужского пола последнего короля династии Капетингов — Карла IV. То есть вся проблема в 1337 г., так же как и в 1328 г., сводилась, по сути дела, не к вопросу о том, может ли женщина быть коронована или нет, а к тому, может ли она передать свое право наследницы сыну. Именуя Филиппа Валуа не иначе как «захватчиком и незаконным оккупантом» («invasor et illicitus occupator»), Эдуард III жаловался папе на то, что его противник искажает «заложенный в природе закон», а ведь все в этом мире создано Богом и существует в согласии с тем, как было задумано им. Желая подтвердить обвинения в адрес Филиппа Валуа, действия которого противоречат закону, данному людям Богом, король ссылался на Новый Завет. По мнению Эдуарда, «если бы мать по закону не допускалась к управлению, то и сын считался бы отстраненным от управления, но все обстоит иначе. Иудейское царство против основания веры не перешло бы законным образом к Иисусу. Несмотря на то что тот был рожден чудом Божьим, без мужского участия, он был царского рода Давидова через женщину, Деву Марию, которая к управлению государством не допускалась, а также не должна была допускаться. Но вследствие твердой веры истинной он стал царем истинным и законным. Ведь [если бы не это], то отсутствовала бы верность соблюдения царственности и законности, а также преемственность для Иисуса сына Давидова, и имели бы место нарушение и искажение, в то время как он говорил, что пришел не нарушить закон, а исполнить».[86]

Часть хронистов полностью цитировала письма Эдуарда III и королевские прокламации, другие просто пересказывали основные аргументы короля. Например, автор «Бридлингтонского пророчества» указал, что «Сын Отца всевышнего был также по матери назван царем несчастных иудеев».[87] Анонимный автор написанной в самом начале Столетней войны поэмы, озаглавленной как «Инвектива против Франции», также не обошел вниманием этот аргумент:

Некоторые историки добавили к этому вескому аргументу также ссылку на Ветхий Завет, напоминая историю о «Божьем суде» в деле дочерей Салпаада, умершего в пустыне и не оставившего сыновей. Его дочери попросили Моисея и Елеазара «предоставить им удел среди братьев их отца». Моисей не решился сам ответить им и представил их дело Господу. «И сказал Господь Моисею: правду говорят дочери Салпаадовы; дай им наследственный удел среди братьев отца их и передай им удел отца их; и сынам Израилевым объяви и скажи: если кто умрет, не имея у себя сына, то передавайте удел его дочери, если же нет у него дочери, передавайте удел братьям отца его; если же нет братьев отца его, отдайте удел его близкому родственнику из поколения его; и да будет это для сынов Израилевых поставлено в закон, как повелел Господь Моисею» [Числа, 27: 1–11].[90] Комментируя утверждение короля Эдуарда о том, что Филипп Валуа нарушил закон, отраженный в самой природе, Джон Эргом, составивший в середине XIV в. подробный разбор псевдопророчества из Бридлингтона, заметил, что «до сего дня природа никогда не изменяла этим постановлениям» (то есть решению Бога по поводу удела дочерей Салпаада), иначе, как он уверен, женщины просто не испытывали бы никакой привязанности к тому, чем они владеют.[91]

О происхождении «Салического закона» в королевских прокламациях ничего не было сказано, что неудивительно, поскольку свод древнейших обычаев франков был найден только в 1358 г. Писавшим после этого события английским историкам приходилось самостоятельно исследовать данный вопрос. По мнению автора «Инвективы против Франции», мясник Гуго Капет, сменивший потом имя на Пипин, женился на наследнице французского престола и «из-за нее был весьма почитаем» своими подданными.[92] Но, не удовлетворившись подобным положением вещей, этот «глупый и неблагодарный, бесчестный и дурной» человек

Однако этот закон, идущий вразрез со «здравым смыслом» и противоречащий «божественному велению» (voci divinae), по мнению анонимного поэта, неизбежно приведет Францию к гибели, ибо он направлен против закона, данного Господом, согласно которому если мужчина лишен наследников мужского пола, то, чтобы продолжить его род, ему должна наследовать дочь.[94] Аналогичную историю возникновения «Салического закона» рассказал упомянутый выше комментатор, а возможно, и автор «Бридлингтонского пророчества» Джон Эргом с той лишь разницей, что он называет мясником Филиппа Красивого, пленившего наследницу французского престола своей внешностью. Он же добавил, что женщины были лишены права наследования не из-за «дурости» бывшего мясника, а из-за того, что одна из них осквернила королевское достоинство, сделав мясника королем Франции.[95] В XV в. линнский приор Джон Капгрейв решительно отрицал древнее происхождение «Салического закона», называя его автором Карла IV, который из-за того, что сам не имел детей, «дабы лишить права короля Эдуарда, сына своей сестры, издал указ (mad a statute) о том, что ни одна женщина не должна быть наследницей Франции».[96]

В середине XVI в. историк Эдуард Холл приписал архиепископу Кентерберийскому, произнесшему речь на открытии парламента 1414 г., наиболее подробную критику «Салического закона». Архиепископ, ссылаясь на «сотню французских авторов», называет автором этого закона герцога «государства франков» (Franconiae) и короля сикамбров Фарамунда, умершего в 426 г.[97] Через много лет после смерти последнего император Карл Великий, одержав победу над саксами, расселил своих воинов за рекой Салой, «и те стали называть себя салическими "французами" или салическими галлами («Sali Frenchemen or Sali Gaules)». Именно эти поселенцы были так недовольны распутством германских женщин, «что установили закон, по которому женщина не должна была наследовать землю».[98] В хронике Холла архиепископ очень умело обвиняет французов во лжи, «поскольку, по их собственному уверению, "Салический закон" французы унаследовали от своих предков — салических галлов, которым его дал Фарамунд. Но ведь франки расселились по этой территории лишь несколькими веками позже, и Фарамунд никогда не видел эту землю». Кроме того, архиепископ напомнил королю Генриху и всем собравшимся о том, что королевство Франция издавна состоит из трех частей: Галлии Бельгийской, страны кельтов и Аквитании, и «никакой Салии там нет». «Удивительно видеть, — восклицает оратор, — как французы жонглируют этим выдуманным законом» — себе в угоду они в течение веков закрывали на него глаза. «Французский народ не вспоминал об этом нерушимом законе», когда Пипин Короткий, опираясь на право своей матери, свергал Хильперика III или когда Гуго Капет отстранил от наследования единственного отпрыска рода Карла Великого, герцога Лотарингского Карла. Даже Людовик Святой, прекрасно осознавая то, что он является наследником «узурпатора Гуго Капета», смог наслаждаться королевской короной лишь после того, как доказал, что род его бабки, королевы Изабеллы, восходит к королеве Эрменгарде, дочери Карла Лотарингского. Таким образом, все притязания на французский престол Пипина Короткого, Карла Великого, Гуго Капета и Людовика Святого основаны на правах, полученных по женским линиям.[99] В заключение архиепископ, вслед за многочисленными предшественниками, повторяет прочно утвердившееся в сознании англичан положение о том, что «Салический закон» противоречит Библии, в то время как «закон Бога стоит выше закона Фарамунда».[100]

Рассказанная Холлом история была весьма популярной в XVI в.: с небольшими вариациями ее можно встретить во многих сочинениях, посвященных англо-французским войнам.[101] Например, анонимный автор уже упоминавшегося выше трактата о правах Генриха VIII, споря с утверждениями французских историографов о том, что «Салический закон» был установлен королем Фарамундом в двенадцатый год его правления, указывает на то, что даже этот факт является ложным, ибо Фарамунд умер на одиннадцатом году царствования.[102] Далее английский полемист обращает внимание на то, что Фарамунд правил на территории Германии, в районе Франкфурта, а эта земля ни в его времена, ни в правление Карла IV Красивого не относилась ни к Галлии, ни к доминионам Французского королевства. Следовательно, если бы даже этот закон и был придуман Фарамундом для его народа, что само по себе вызывает у подданного Генриха VIII большие сомнения, то его все равно нельзя было применять к Французскому королевству. Более того, так же как и сам Эдуард III в его посланиях к папе и другим государям, анонимный автор указывает на то, что обычай не допускать женщин к управлению государством не может быть отнесен к персоне английского короля, который, подобно другим мужчинам, обладал «virilis sexus».[103] Дальше аноним переходит к опровержению тезиса о том, что со времен Хлодвига и до эпохи Филиппа Красивого наследование короны всегда осуществлялось по мужской линии, приводя примеры и Пипина Короткого, и Гуго Капета, и Людовика Святого.[104] Завершая разговор о «Салическом законе», дотошный критик обращается к ложному, с его точки зрения, тезису о том, что этот обычай позволяет сохранить неделимость государства, в то время как если бы женщины были допущены к наследованию, то землю пришлось бы делить по числу всех дочерей. Возражая своим французским оппонентам, англичанин привел в качестве примера наследование графств Геннегау, Голландии, Зеландии и Фрисландии, которые после смерти Вильгельма IV полностью перешли к его старшей сестре Маргарите (жене императора Людовика Баварского). «А королева Филиппа Английская, жена Эдуарда III, его младшая сестра, не выдвинула притязания ни на одну часть наследства».[105] Пример явно не очень хорош, поскольку король Эдуард тщетно пытался отсудить хотя бы часть наследства Вильгельма IV до тех пор, пока была жива его жена, то есть до 1369 г.

Впрочем, не следует думать, что все писавшие о начале войны между Англией и Францией уделяли чрезвычайно много внимания обоснованию претензий короля Эдуарда на французскую корону. Большинство хронистов, а также авторы многочисленных поэтических произведений ограничивались упоминанием о том, что Эдуард претендует на Францию на правах ближайшего наследника мужского пола, считая это веским и самодостаточным аргументом в пользу его требований[106]. В качестве примера приведу типичнейшую эпиграмму, сочиненную по поводу принятия Эдуардом III титула французского короля:

Стоит отметить, что совсем немногие историографы пускались в рассуждения на тему того, почему король Эдуард не начал войну за свои права наследника сразу же после смерти Карла IV в 1328 г., а вспомнил о них только через десять лет, в 1337 г. Видимо, впервые объяснение этого факта прозвучало в «информационных письмах» короля: в них он ссылается на свой юный возраст (в 1328 г. Эдуарду III было 16 лет), пребывая в котором он находился под опекой Королевского совета во главе с предателем Мортимером и был лишен возможности принимать самостоятельные решения.[108] Именно этот «плохой и небрежный совет» не только «не выдвинул претензию короля Эдуарда на корону Франции»,[109] но и «заставил Эдуарда отплыть во Францию и принести оммаж и клятву верности Филиппу Валуа, признав его законным королем Франции».[110] Однако, возмужав, король Англии решил бороться с несправедливостью и объявил войну французскому кузену.[111] Большинство историков повторяют вслед за королем официальную версию, обвиняя во всем казненного Мортимера. И лишь сэр Томас Грей — единственный английский рыцарь, решивший в середине XIV в. написать историю родного острова, — добавил еще одну причину, которая помогла Филиппу Валуа «вопреки праву захватить силой» королевство Францию. Последний «был коронован, потому что родился в том королевстве и имел так много друзей и сторонников, что, не рассматривая ничьи права, они избрали его королем».[112]

В 1339 г. Эдуард III не собирался отказываться от старых обвинений в адрес французского противника, подкрепляя их новыми аргументами. Англия изображалась лишь формальным инициатором вполне оправданных военных действий, война же в целом представлялась результатом происков коварного и злобного Филиппа Валуа. Независимо от того, какие (и в каком порядке) причины конфликта приводили английские историки, любая из них является, с их точки зрения, веским основанием для того, чтобы считать войну во Франции справедливой: в зависимости от контекста Эдуард III представал либо как защитник божественного закона, который ведет войну для восстановления справедливости и возвращения «украденной» узурпатором собственности, либо как защитник своих подданных как в Англии, так и на континенте от нападений врага. И в том, и в другом случае, сколь бы ни был миролюбивым король Англии, он не мог, согласно официальной версии английского двора, отказаться от ведения войны, ибо на кону стояло торжество истины и благо его подданных. Эта своеобразная безальтернативность, как было показано выше, стала важнейшим компонентом в системе представлений о справедливой войне.

Готовившие официальные королевские письма (в первую очередь к папе и кардиналам) правоведы и теологи не могли оставить без внимания стремление короля Англии к миру и его неприязнь к войне. В этих письмах король Эдуард, в ответ на увещевания папы заключить мир с Францией, всячески подчеркивал, что не он, а Филипп Валуа жаждет войны и кровопролития. Сам же он, будучи ярым противником военных действий, несмотря на то что Филипп Валуа предоставил ему более чем достаточно поводов и причин для вторжения с армией на территорию Французского королевства, все же попытался урегулировать конфликт мирным путем, неоднократно предлагая «многие приятные пути к миру», стараясь при этом не наносить особенно большого ущерба собственному праву. Король прямо заявлял о том, что сам он по-прежнему готов выслушать папских легатов, посланных в Англию для установления мира с Францией, однако он уверен, что Филипп Валуа отнюдь не стремится к этому. По утверждению Эдуарда, если бы его противник действительно хотел «уклониться от опасностей войны и многочисленных расходов», то уже давно принял бы английские мирные предложения. Король Эдуард заверял папу в том, что Филипп Валуа лишь притворяется сторонником мира и благочестивым христианином: воспользовавшись договоренностью о совместном англофранцузском крестовом походе в Святую землю, он собрал огромный флот для нападения на английские земли. Поэтому, несмотря на свою ненависть к войне, король Эдуард, как доблестный рыцарь, не видел в сложившейся ситуации «возможности дальше следовать дорогой мира».[113]

Все историографы, работавшие с текстами этих писем, неоднократно упоминали о многочисленных «смиренных» обращениях Эдуарда III к Филиппу Валуа с просьбами и мольбами о прекращении бесчинств и грабежей со стороны подданных короля Франции и о возвращении королю Англии Аквитании, которой веками владели его предки. Кроме тех хронистов, которые непосредственно цитировали королевские письма, остальные не вдавались в подробности о том, что все-таки предлагал король Англии королю Франции. Часть из них писали только о просьбах вернуть захваченные земли,[114] другие уклончиво утверждают, что «в мирных переговорах он [король Англии. — Е. К.] шел на большие уступки».[115] Некоторые подробности можно найти в анонимном тексте, автором которого предположительно являлся францисканец из Ланеркоста, сообщающем, что в 1337 г. «для сохранения мира» с королем Франции король Эдуард отправил тому несколько писем, в которых предлагал Филиппу Валуа на семь лет Гасконь в «свободное владение» с правом распоряжаться всеми доходами с этих земель, а также ряд династических браков и совместный крестовый поход в Святую землю. Под 1338 г. сообщается, что, «поскольку в действительности король Франции отказался от любого доброго варианта мира и разумного согласия», король Англии отправился с войском во Францию.[116] И хотя монастырские хронисты чаще всего не рассказывают о мирных предложениях Эдуарда III накануне войны, они, тем не менее, при дальнейшем изложении событий старательно подчеркивают миролюбие английских государей и их неизменную готовность к справедливому прекращению конфликта.

Очевидно, что большинство английских авторов просто не задумывались над тем, действительно ли король Эдуард желал вернуть себе причитающийся ему по праву трон Франции или же просто воспользовался тем обстоятельством, что он является ближайшим родственником Карла I V, как предлогом для войны. Безусловно, в начале войны оккупация Гаскони и нападения на острова и побережье Англии, страх перед жестоким врагом, угрожающим непосредственно мирным жителям, заставлял население английских земель достаточно много размышлять именно о локальных причинах войны, что и нашло отражение в более ранних хрониках исследуемого периода. Со временем, когда нападения французов на Аквитанию и саму Англию, а также их совместные с шотландцами военные акции стали постоянными и привычными и уже не воспринимались как нечто из ряда вон выходящее, в памяти современников главное место заняли династические притязания английских королей на французскую корону. Вслед за Эдуардом III каждый новый король регулярно собирал войска и деньги, дабы отвоевать земли предков и титул.

В 1359 г., находясь в Лондоне, плененный в битве при Пуатье (19 сентября 1356 г.) французский король Иоанн II подписал договор, по которому в обмен на отказ Эдуарда III от претензий на французский трон тот получал в суверенное владение весь юго-запад в границах древней Аквитании, а также Анжу, Мен, Пуату, Турень, Нормандию, Понтье, Кале и некоторые острова у берегов Фландрии. Разумеется, подобный договор был воспринят во Франции без всякого восторга. По словам авторитетнейшего хрониста первой половины XV в. Томаса Уолсингема, против его условий «возражали все французы» («quibus omnibus Franci contradixerunt»).[117] Принявший титул регента Франции дофин Карл отказался признать подписанный его отцом документ. Вследствие этого осенью 1359 г. Эдуард III начал новую военную компанию, закончившуюся в мае 1360 г. подписанием мира в деревушке Бретиньи близ Шартра.[118] По этому договору «окончательный мир» был установлен на следующих условиях: в обмен на отказ Эдуарда III от притязаний на французскую корону он получал в полное распоряжение юго-западные земли в несколько ограниченных по сравнению с Лондонским договором размерах (Пуату, Гиень, Гасконь, Беарн) и ряд новых владений на севере с центром в Кале; за освобождение французского короля был назначен огромный выкуп — три миллиона экю золотом, который должен был выплачиваться частями. Таким образом, Франции удалось сохранить значительные территории, которые Иоанн II уступил англичанам по условиям договора в Лондоне: Нормандию, Мен, Анжу, Турень и ряд более мелких владений. В контексте исследуемой проблематики договор 1360 г. интересен в первую очередь тем, что был провозглашен «окончательный» мир,[119] а также фактом отказа короля Эдуарда от всех претензий на трон Франции.

Этот мир, соблюдая условия которого Эдуард III вернулся к прежнему титулу, продлился до 1369 г. В 1368 г. недовольные финансовым давлением со стороны наследника английского престола Эдуарда Черного принца, получившего Аквитанию в ленное держание, постоянно лавировавшие между двумя конфликтующими королевскими домами крупные гасконские феодалы (во главе которых стояли граф Арманьяк и сеньор Альбре) подали жалобу Карлу V. Вмешательство французского короля в это дело было прямым нарушением мира в Бретиньи, по условиям которого Эдуард III обладал в Аквитании всеми правами суверена. Стремившийся отказаться от соблюдения невыгодного для Франции договора, Карл V обратился за консультацией к известным правоведам из Болоньи, которые выдали ему заключение о законности сохранения французского суверенитета в Аквитании. Опираясь на вердикт правоведов, французский король потребовал ответа у Черного принца, как у своего вассала. Столь откровенное игнорирование мира 1360 г. фактически означало объявление войны. Подтверждая свои намерения, Карл V 30 ноября 1368 г. заявил о конфискации Аквитании. В сложившейся ситуации Эдуарду III оставалось только вновь принять титул французского короля, что он и сделал 3 января 1369 г.[120] Весной того же года король Англии сообщил о подготовке грядущего похода во Францию, который стал куда менее успешным, чем кампании 40–50-х гг.

После смерти Эдуарда III был коронован его внук Ричард II, вслед за дедом продолжавший именовать себя «королем Англии и Франции». Этому правителю, несмотря на многочисленные попытки (о которых речь пойдет в четвертой главе последней части книги), не удалось заключить окончательный мир с Францией и избавиться от титула «французского короля», которым он явно тяготился. Главный поход королевских войск на континент в период его правления был осуществлен в 1383 г. под эгидой борьбы со схизматиками — приверженцами антипапы. Приравненный папскими буллами к крестовому походу,[121] он был проигнорирован многими английскими лордами, поскольку, как утверждал современник этих событий хронист из Вестминстера, они опасались, что в случае успеха (то есть при покорении Франции) «это завоевание будет произведено в соответствии с причиной, выдвинутой Церковью, а не королем», поэтому «права короля Англии во Франции… могут легко прийти в забвение».[122] Хорошо осведомленный о ходе парламентских дебатов и слухах при дворе, этот хронист свидетельствует о мнении многих лордов, полагавших, что не следует объединять справедливую войну за права короля со священной войной, провозглашенной папой. Конечно, представляется крайне маловероятным, что противники похода епископа действительно опасались того, что «завоевание Франции» произойдет не от имени короля. По всей видимости, обсуждение этой проблемы в палате лордов было вызвано борьбой между придворными группировками. Впрочем, в свете изучаемой проблемы интерес вызывает сам факт высказывания подобных идей. Стоит также отметить, что с точки зрения самого хрониста из Вестминстера этот поход осуществлялся исключительно ради блага королевства.[123] Такого же мнения придерживались и остальные историографы: лишенные в течение долгого времени поддержки со стороны Святого престола, англичане были рады зафиксировать в исторических сочинениях успешные действия соотечественников в союзе с главой католической Церкви, однако они вовсе не собирались преувеличивать его значение, рассматривая миссию епископа Нориджского исключительно в свете борьбы со схизматиками. Наилучшим подтверждением этому стал судебный процесс над епископом и некоторыми командирами его войска, обвиненными в сдаче за деньги нескольких крепостей во Фландрии: все виновные лица были осуждены за государственную измену и преступление против английского короля, в то время как имя папы вообще не упоминалось в ходе судебного разбирательства.

Свергнувший в 1399 г. Ричарда II Генрих IV Ланкастер в угоду сторонникам партии ведения войны с Францией, приведшей его к власти, обещал вести активную внешнюю политику. Первым, что он сделал на этом поприще, было принятие титула «короля Франции» и провозглашение намерений в ближайшее время отвоевать «свое наследство» у французского кузена. Однако, занятый делами в самой Англии, Генрих, чье положение на английском престоле было, особенно в первое время, достаточно шатким, старался не организовывать крупномасштабных и долговременных кампаний, ограничившись вмешательством в разразившуюся в 1408 г. войну бургиньонов и арманьяков, то есть сторонников Бургундского и Орлеанского домов. Отправленный по настоянию наследного принца Генриха, управлявшего Англией во время болезни своего отца, в октябре 1411 г. небольшой отряд латников и лучников (всего 2 тысячи человек) помог герцогу Бургундскому снять с Парижа осаду арманьяков, после чего вернулся в Англию. В отличие от своего наследника король Генрих IV не был абсолютно уверен в выгоде англо-бургундского союза, а посему, оправившись от болезни, он уже в мае 1412 г. заключил новый договор — на этот раз с партией противников бургиньонов (герцогами Орлеанским, Беррийским, Бурбонским, графом Арманьяком и сеньором Альбре): в обмен на трехмесячную службу 4 тысяч латников Генриху Ланкастеру были обещаны юго-западные земли, отвоеванные французами после 1369 г. Однако к моменту появления отряда Томаса Кларенса (второго сына короля) в Пуату герцог Бургундский уже успел разбить своих соперников и праздновал победу. Получив от жителей Пуату откупные, англичане отправились в Аквитанию, чтобы потом вернуться домой.

В 1413 г., с воцарением Генриха V, ситуация резко изменилась: в правление этого короля, которого подданные сравнивали с Марсом и Гектором, военная тема в очередной раз становится основной для придворных поэтов и хронистов. Большинство авторов единодушны в изложении причин начала новой кампании во Франции. В 1414 г. в Вестминстере был созван парламент, на котором «все лорды королевства обсуждали то, что Нормандия, Гасконь и Гиень, принадлежавшие королю по праву наследования, были несправедливо и без всякого на то права захвачены королем Франции».[124] Молодой английский король написал письмо королю Франции, в котором «требовал вернуть его наследство» — земли, «которыми владели его предки». Если следовать изложению некоторых английских хронистов, то, несмотря на непомерность требований Генриха V (он запросил все территории, на которые претендовал Эдуард III в 1358 г.), король Англии рассматривал в качестве своего «наследства» только половину французских земель, а не всю Францию. Однако, согласно целому ряду других хроник, Генрих V с самого начала выдвинул претензии на всю Францию.[125] Эдуард Холл и опиравшийся на его труд Роберт Редмэн отразили это в речи архиепископа Кентерберийского: «Королю нужно претендовать не только на Англию, Ирландию, Уэльс, Нормандию, Аквитанию, Анжу, Мен и Гасконь, но, как наследнику Эдуарда III, и на всю Францию».[126] Эта же идея содержится в официальных королевских письмах, адресованных от имени «Генриха, Божьей милостью короля Англии и Франции» «благородному принцу Карлу, нашему кузену и противнику во Франции».[127] Принимая титул французского короля, Генрих V писал, что он «обязан во имя справедливости» восстановить законные права своих предшественников. Те хронисты, которые описывают сцену прощания умирающего короля Генриха IV со старшим сыном, подчеркивают, что король просил наследника быть «слугой справедливости». Принц Генрих дал соответствующую клятву у смертного одра отца. Здесь необходимо заметить, что король и принц под «служением справедливости» подразумевали, в числе прочего, войну за свои права во Франции.[128] Последнее обстоятельство нашло отражение и в придворной поэзии:

В написанной в середине 70-х гг. XVI в. хронике Роберта Редмэна рассказывается, что Генрих V долго размышлял о праве начинать войну, придя к выводу, что «ни одна война не считается дозволенной, если она не диктуется возвращением утраченного [то есть ответом на действия врагов. — Е. К.] или же ранее не была объявлена».[130] Провозглашенная Генрихом война отвечала обоим условиям: она была начата еще его прадедом для возвращения узурпированного наследства. Таким образом, очевидно, что из четырех причин для войны во Франции, названных Эдуардом III, только династические притязания на корону сохраняли актуальность в долговременной перспективе, являясь неизменным законным основанием для любого вторжения английских войск на континент.

В январе 1414 г., отправляя послов, Генрих V пригрозил, что если король Франции откажется возвратить его законное наследство, то он [Генрих. — Е. К.] при помощи Бога выполнит «свой долг» и отвоюет то, что причитается ему по праву.[131] Согласно повествованию английских хроник, Карл VI, не опровергая справедливость и законность требований короля Англии, все же счел их непомерными. Выдвинутые Генрихом V условия, на которых он соглашался отказаться от титула французского короля, действительно казались немыслимыми, значительно превосходя даже условия отвергнутого в 1359 г. Лондонского договора. Помимо исторических владений Плантагенетов, молодой английский король требовал уступить ему Прованс (по праву жены Генриха III Элеаноры Прованской), принесения оммажа от герцога Бретонского, суверенитета над Фландрией и Артуа и выплаты остатка выкупа Иоанна II (1 миллион 600 тысяч экю). Желая откупиться от Генриха, французский король предложил ему часть своих (по мнению англичан, незаконно присвоенных) земель, дочь Екатерину в жены и большую сумму денег (так и не внесенный полностью выкуп за покойного короля Иоанна и еще 2 миллиона франков приданого за принцессой).[132] Король Генрих отверг эти условия (хотя хронисты упоминают о том, что молодой король жаждал жениться на Екатерине Валуа[133]), ибо не мог продать «свое законное наследство» ни за какие сокровища.

Пока Генрих V любезно обменивался посольствами с королем Франции (с лета 1413 г. по лето 1415 г. их было пять), в дело вмешался дофин. Последний, как заявляют английские историографы, смог убедить отца не бояться короля Англии, поскольку тот пребывает в слишком «юном и нежном возрасте для того, чтобы быть хорошим воином», а поэтому он [дофин. — Е. К.] сомневается, что тот сможет в «настоящее время осуществить подобное завоевание».[134] Более того, дофин отправил Генриху V ящик с мячами для игры, ибо он полагал, что королю Англии более пристало забавляться с придворными, чем вести военные действия.[135] Для двадцатипятилетнего короля, за плечами которого были войны в Шотландии и Уэльсе, подобный поступок наследника французского престола являлся не только оскорблением, но и вызовом. Возмущение Генриха лучше всех удалось передать современнику короля, августинскому канонику Джону Стричу. Стрич — единственный хронист, который вообще ничего не пишет о территориальных претензиях английского короля. Согласно его версии, король Генрих отправил посольство во Францию с одной-единственной целью — добиться руки принцессы Екатерины. А поэтому, получив мячи и подушку для сна, Генрих V счел себя оскорбленным в первую очередь как мужчина. В ярости король объявил войну Франции, сказав, что очень скоро он «поднимет французов с подушек, на которых они слишком долго нежились, чтобы на их земле поиграть копьями».[136] Говоря о Стриче, следует заметить, что хронист остается верен себе, даже рассказывая о мире в Труа 1420 г.: поскольку для него причиной войны являлась принцесса Екатерина, то, соответственно, конец военным действиям был положен не объявлением короля Англии наследником французского престола, а его свадьбой с дочерью Карла VI.[137]

В августе 1415 г. Генрих V отплыл во Францию: «Не видя иного средства или способа, которым он мог бы добиться своего права, он поспешил добиться приговора от Верховного Судьи, желая получить с его помощью силу для своего справедливого меча и использовать этот безупречный меч для взыскания с французов того, что они так долго узурпировали и удерживали при помощи греховного и несправедливого насилия».[138] Первая континентальная кампания короля была более чем удачной: через месяц осады пал один из крупнейших портов Нормандии — Арфлер, а 25 октября в битве при Азенкуре была одержана одна из самых громких побед английского воинства. Через два года английский король вернулся в Нормандию и по степенно завоевал все герцогство: последний оплот сопротивления — Руан сдался на милость победителя после шестимесячной осады в январе 1419 г. Триумфальное шествие английских войск по Франции, а также успехи дипломатии (при поддержки герцога Бургундского) увенчались подписанием 21 мая 1420 г. в Труа «вечного мира». По условиям этого договора Генрих V провозглашался регентом Франции и наследником Карла VI. Дофин Карл, признанный по свидетельству его матери, королевы Изабеллы Баварской, плодом адюльтера (хотя имя отца не называлось, но при дворе и в народе ходили вполне обоснованные слухи о связи королевы с Людовиком Орлеанским), был официально провозглашен бастардом и за совершенные «чудовищные и громадные преступления и проступки», в числе которых подразумевалось убийство герцога Бургундского, лишен наследства. Единственная законная дочь Карла VI принцесса Екатерина вступила в брак с Генрихом Ланкастерским, который с этого момента именовался не только наследником, но и «действительным сыном» французского короля. Таким образом, заключенный в Труа договор официально признавал законность правления Карла Валуа во Франции. Последнее вовсе не означало, что для Генриха и его подданных короли из династии Валуа переставали быть узурпаторами французского престола. В правление Генриха V при его дворе особую популярность получило дарованное еще в 1342 г. св. Бригитте Шведской пророчество, согласно которому во избежание дальнейшего пролития христианской крови следует оставить на французском престоле коронованного незаконного короля, а его наследником провозгласить английского — «истинного» — претендента. В трактовке всех английских историографов без исключения мир в Труа являлся тем справедливым окончанием войны, к которому так долго стремились английские государи.[139]

В 1420 г. подданным английской короны действительно казалось, что начатая еще Эдуардом III война за французскую корону окончена и вскоре место старого безумного короля Карла займет молодой и энергичный государь из династии Ланкастеров. Ниже я еще вернусь к анализу политики Генриха V на посту регента, здесь же хочу лишь отметить, что этот король, похоже, действительно осознавал себя наследником французской короны и предпринимал меры, направленные на укрепление центральной власти во Франции. Между тем сторонники дофина, именовавшиеся теперь не иначе, как мятежниками, не признавали условия «вечного мира» с Англией и продолжали сопротивление. Небольшой городок Мо на Марне отказывался капитулировать перед английскими войсками нового регента в течение восьми месяцев. В ходе этой осады непобедимый Генрих V заболел дизентерией — болезнью, унесшей немало славных воинов. 31 августа 1422 г. тридцатишестилетний государь скончался в своей резиденции в Венсенском замке. 21 октября того же года за ним последовал и Карл VI. Обе короны достались единственному сыну Генриха V и Екатерины Валуа — Генриху VI Ланкастеру, которому в то время не было еще и года. Столь нежный возраст нового монарха, его неспособность принять бразды правления усиливали общий пессимизм англичан, вызванный неожиданной смертью Генриха V. Выразителем общественного настроения можно считать современника этих событий, возглавлявшего в этот период прославленный скрипторий Сент-Олбанского монастыря, Томаса Уолсингема, утверждавшего, что «горе той земле, где король — ребенок».[140] Во время Войны роз эта поговорка была особенно популярна у сторонников йоркистской партии, когда на смену несовершеннолетию Генриха пришло его безумие:[141]

Но если угроза английской короне Генриха VI появилась лишь через тридцать лет, то возможная потеря Французского королевства стала вероятной сразу же после похорон Генриха V и Карла VI. Несмотря на четкую определенность условий договора в Труа, признавать Генриха VI наследником Карла VI не торопились даже верные, а точнее, подконтрольные англо-бургундскому союзу члены королевской администрации. В своем исследовании, посвященном истории парижского парламента в первой половине XV в., С. К. Цатурова отметила, что практически целый месяц парламент тянул с присягой на верность королю Генриху, вынося приговоры без указания имени короля.[143]

Подданные Генриха VI, как англичане, так и верные ему французы, дабы разрешить все неопределенности и отразить выпады сторонников дофина, были вынуждены заново приняться за доказательства законности притязаний английского короля на Францию и возобновить обвинения в адрес «мятежников», не желающих справедливого мира и разжигающих войну, не имея на это должных оснований. Следует подчеркнуть, что договор в Труа предоставил сторонникам Генриха VI новые аргументы, отодвинувшие упоминания о близости родства Эдуарда III с последними Капетингами на задний план. На коронацию юного государя была написана масса пропагандистских стихов, целью которых было не только прославление Генриха VI, но и пропаганда законности его власти над двумя королевствами. Новый монарх должен был восприниматься подданными как прямой потомок и св. Эдуарда, и св. Людовика, а также самых прославленных правителей обоих королевств: Артура и Карла Великого. Но эту родственную связь обеспечивала не королева Изабелла, а мать нового короля — Екатерина. Почти никто из английских историков, рассказывающих о правлении Генриха VI, не ссылается на давность конфликта, то есть на то, что еще прадед Генриха — Эдуард III защищал свои права, унаследованные его потомками, с оружием в руках. Более того, имя этого прославленного короля почти не встречается в стихах эпохи правления Ланкастеров.

Договор в Труа символизировал не только победу английского претендента на трон, но и признание французским королем законности этих притязаний. Генрих VI перестает быть просто наследником права Эдуарда III, он становится наследником права своего деда Карла VI, высказавшего королевскую волю в 1420 г. В поэме, написанной по случаю коронации Генриха в Лондоне 6 ноября 1429 г. короной Англии, Джон Лидгейт рассказывает историю о том, что во время банкета в зал вошел вооруженный сэр Филипп Диммок и публично вызвал на поединок всех, кто хочет сказать что-нибудь против прав Генриха на две короны; и не нашлось человека, принявшего вызов.[144] Этот эпизод, подчеркивающий, по мнению поэта, неоспоримость законных прав молодого короля, был впоследствии вставлен лондонским олдерменом Робертом Фабианом в его хронику, превратившись таким образом в часть зафиксированного в исторических книгах прошлого.

Генрих VI был коронован в Париже как король Франции 16 декабря 1430 г.[145] Это событие было отнюдь не последним в целой серии акций, направленных на демонстрацию прав английских королей на француз скую корону. Даже военные неудачи, вызванные во многом финансовыми затруднениями, а также внутриполитической ситуацией в самой Англии, не заставили англичан отказаться от мыслей о полном покорении Франции. Несмотря на то что начиная с 1439 г. английская дипломатия непрерывно пыталась добиться сохранения хотя бы части завоеванных Генрихом V земель, которые его наследник терял год за годом, подданные английской короны (во всяком случае, как об этом можно судить на основании хроник и поэтических произведений того времени) воспринимали происходящее лишь как временные трудности, постоянно сохраняя (или, по крайней мере, выражая) надежду на торжество английского оружия.

Историческая традиция считает датой окончания Столетней войны 19 октября 1453 г., когда французам был сдан Бордо. В историографии существует точка зрения, согласно с которой после этого у англичан не было никаких надежд на возвращение французской короны, и «Карл VII стал первым в своей династии единственным королем Франции».[146] Однако подобные утверждения кажутся мне в корне неправильными и противоречащими данным источников. Современники вовсе не были склонны признавать утрату Бордо окончанием англо-французской войны, ибо никакого соглашения между враждующими государями заключено не было. К тому же 30 июня 1451 г. французы уже захватывали столицу английской Гиени, которая осенью следующего года была отвоевана войсками под командованием Джона Тальбота. Следовательно, уход англичан в 1453 г. также мог трактоваться современниками в качестве временной неудачи. Генрих VI по-прежнему оставался для своих подданных королем Франции. Более того, сохранение этого титула за английскими королями продолжалось даже после того, как на смену династии Ланкастеров пришли Йорки, которых в свою очередь сменили Тюдоры.

Стоит подчеркнуть, что короли Англии не просто декларировали права на французский престол: они сами, а также их подданные постоянно думали о возобновлении военных действий. В 1461–1462 гг. приготовления Эдуарда IV к войне были настолько серьезными, что английский посол Джон Уинлок получил инструкцию заявить при французском дворе о правах английского короля на французскую корону и потребовать возвращения герцогств Нормандии и Гиени, а также графств Мен и Анжу.[147] Выступление английского посла не просто вызвало недовольство во Франции, но вынудило Людовика XI, подобно его предшественникам, обратиться за помощью к известным полемистам — Жану Жювенелю дез Юрсену, в то время уже архиепископу Реймсскому, и Гийому Кузино де Монтрею, члену Королевского совета, с настоятельной просьбой подготовить новые трактаты, опровергающие английские притязания.[148] Опасения французского короля были отнюдь не беспочвенными, поскольку на протяжении 60-х гг. Эдуард IV продолжил вынашивать планы покорения Франции. В 1471 г., после подавления мятежа графа Уорика и герцога Кларенса,[149] эти планы стали воплощаться в жизнь. Анализ парламентских дебатов 1472–1475 гг. наглядно показывает популярность в английском обществе того времени идеи восстановления «jus Regium in Regno Francie», что означало войну с Францией под девизом возвращения короны ее законным наследникам.[150] По свидетельству современника, вопрос о войне во Франции обсуждался в парламенте чаще других. Воодушевленные патриотическими речами многочисленных ораторов, напомнивших депутатам о военных подвигах и достижениях былых времен, лорды и общины предоставили королю для организации французской кампании несколько больших субсидий.[151] В 1475 г. английский король от слов перешел к делу, отправив на помощь воюющему с Людовиком XI герцогу Бургундскому Карлу Смелому 20 тысяч латников. Написанные в этот период строки анонимного английского поэта свидетельствуют о его радости по поводу возобновления войны за французский престол:

Впрочем, радость подданных английской короны была явно преждевременной. Готовность французского короля расстаться со значительной суммой денег (75 тысяч экю единовременно плюс ежегодные выплаты по 50 тысяч экю) принесла Англии мир, а Бургундию лишила военного союзника.

В 1488 г. Генрих VII, воспользовавшись старыми притязаниями английских королей на суверенитет над Бретанью, решил вмешаться во франко-бретонские отношения, взять под свою опеку юную герцогиню Анну[153] и помешать французскому королю захватить герцогство. Парламент специально выделил королю значительные субсидии, а члены Большого совета предоставили ему заем для оплаты наемников, первая партия которых прибыла в Бретань в апреле 1489 г. Летом, а также на следующий год король продолжил вербовку своих подданных для отправки в Бретань. С конца мая и до середины сентября 1490 г. во всех графствах Англии зачитывались королевские прокламации, в которых король Генрих не только информировал подданных о ходе бретонской кампании и также сообщал о своей готовности в случае необходимости начать англо-французскую войну. Эти прокламации дали новый импульс разговорам о французском наследстве. Открывая в октябре 1491 г. парламент, Генрих VII прямо заявил о намерении воевать за французскую корону: «Милорды, и вы, представители общин; когда я собирался вести войну в Бретани, поручив командование своему военачальнику, то объявить об этом поручил канцлеру. Но теперь, когда я предполагаю вести войну с Францией самолично, я сам и объявляю вам об этом. Целью той войны была защита прав другого, цель этой — восстановление нашего собственного права».[154] Затем Генрих напомнил подданным о славных победах прошлого — Креси, Пуатье, Азенкуре, посетовал на то, что внутренние раздоры в Англии лишили его предков французских земель, а также высказал уверенность в том, что с Божьей помощью и при поддержке верного народа ему удастся отвоевать французскую корону.[155] 6 октября 1492 г. Генрих VII во главе внушительной армии высадился в Кале. В это время неизвестный английский поэт, сравнивая короля с распускающейся розой, воспел его право на Французское королевство.[156] Однако, как отмечает известный философ и политический деятель при дворе Якова I Стюарта Фрэнсис Бэкон, не успела английская армия высадиться на континенте, как сразу же «повеяло миром».[157] В отличие от Генриха V для Генриха VII война за французскую корону была не более чем эффектным маневром, проделав который этот мудрый политик охотно заключил выгодный для себя мир с Карлом VIII. Дорогостоящей погоне за призрачной короной Генрих VII, так же как Эдуард IV, предпочел реальные деньги — 745 тысяч крон.[158]

Между тем подписанный Генрихом VII договор о мире с Францией вовсе не означал окончательного отказа англичан от идеи отвоевания французской короны. Его сын и наследник, Генрих VIII, не только сохранил доставшуюся от предков титулатуру «roy d'Angleterre, et France, et seigneur d'Irlande» или в латинском варианте — «rex Franciae et Angliae ac dominus Hiberniae»,[159] но в 1513 г. лично возглавил тридцатитысячную английскую армию в войне против «узурпатора». Безусловно, более глубокий анализ причин англо-французских конфликтов в правление Генриха VIII выявит, помимо личных политических амбиций короля, его обязательства перед родственниками жены Екатерины Арагонской, а также (по крайней мере на первом этапе) религиозное рвение и желание поддержать папу, призвавшего весь христианский мир выступить против «тирана» и «схизматика» Людовика XII. Дальнейшее развитие событий показывает, что Генрих был куда более тонким и умелым дипломатом, чем могло сначала показаться представителям рода Габсбургов, пытавшимся использовать союзника исключительно в своих интересах. Поддерживая определенный баланс сил на континенте, Генрих впоследствии умело лавировал между Францией и государствами Габсбургов, сближаясь то с одной державой, то с другой. Потратив баснословные деньги на организацию грандиозных торжеств в честь заключенного в 1520 г. на «Поле Золотой Парчи»[160] мира с Франциском I, Генрих вскоре стал вынашивать планы новой французской кампании. Однако в данном случае я бы хотела обратить внимание не на анализ «истинных» причин англо-французских конфликтов, а на сопровождавшую их риторику.

Первой французской войне Генриха VIII предшествовала публикация папской буллы, призвавшая христиан к справедливой войне против схизматика. Важно отметить, что в Англии эта булла была издана вместе с трактатом Джеймса Уитстонса, в котором не только обличались проступки французского короля против христианской веры, но и разбирались все обоснования прав английского государя на французскую корону. Королевская кампания была короткой, но весьма удачной: после того как в августе 1513 г. в союзе с императором Максимилианом Габсбургом Генрих одержал победу в Битве шпор при Гингейте, а затем взял Теруан, Турне покорился ему, как своему господину и суверену — «le roy très chrestien Henry, par la grace de Dieu roy de France et d'Angleterre».[161] Не вдаваясь в излишние подробности, отмечу, что новый англо-французский мир был заключен летом 1514 г. В отличие от его предшественников Генриху не удалось пополнить английскую казну за счет французских репараций: стоившая около миллиона фунтов война нанесла серьезный удар по государственному бюджету. Организованный кардиналом Уолси, именуемым в народе «вторым королем», мир был скреплен браком Людовика XII и сестры Генриха принцессы Марии. Однако мир этот продержался недолго. Уже в 1523 г. герцог Суффолк, новый муж овдовевшей через пять месяцев после свадьбы с французским королем принцессы Марии, снова повел английские войска во Францию. И снова, захватывая города и замки на Сомме, английский полководец приводил их жителей к присяге на верность Генриху VIII как королю Франции.[162] Пленение Франциска I в битве при Павии в марте 1525 г. подстегнуло притязания Генриха на французский престол. Впрочем, порой английский король был готов довольствоваться признанием за ним титулов герцога Нормандии и Аквитании.[163]

Активная внешняя политика Генриха VIII в отношении Франции способствовала росту интереса у его подданных к истории взаимоотношений этих двух королевств, в первую очередь к истории войны за французскую корону. Непосредственно в 1513 г. в Англии вышел первый перевод на английский «Жизни непобедимого Генриха V» — биографии, написанной в 1437 г. по заказу брата короля герцога Глостера итальянским гуманистом Титом Ливием Фруловези, затем, в 1523–1525 гг., последовал перевод хроник Жана Фруассара, а также новое издание пропагандистских стихов Джона Лидгейта. Помимо переиздания хорошо известных текстов, стали появляться новые сочинения, написанные непосредственно «на злобу дня». В 1512 г. свет увидела анонимная поэма, в которой конфликт между Англией и Францией представлен в виде метафорической битвы цветов: символизирующей Францию лилии, с ее удушающим неприятным запахом, успешно противостоит олицетворяющая Англию свежая алая роза, источающая нежнейший аромат.[164] Именно в это время в Англии появился первый трактат, непосредственно посвященный защите прав английского короля на французскую корону и суверенитет над древними континентальными владениями Плантагенетов.

В отличие от Англии, в которой жанр политического трактата стал популярным лишь в XVI в., во Франции за годы Столетней войны было создано несколько десятков антианглийских полемических сочинений. Большая часть этих произведений, авторы которых, как правило, принадлежали к кругу «officiers», выходцев из канцелярской или парламентской среды, не просто посвящена критике пороков и недостатков противника, но построена на детальном анализе с последующим опровержением всех аргументов, приводимых английской стороной в пользу своих притязаний.[165] Как уже отмечалось выше, один из последних трактатов такого плана был написан предположительно Гийомом Кузино около 1462–1463 гг., то есть в разгар военных приготовлений Эдуарда IV. Этот трактат, известный в научной литературе по началу первой фразы «Pour ce que plusieur»,[166] сохранился в двадцати списках и между 1480 и 1558 гг. издавался по меньшей мере одиннадцать раз, что свидетельствует о его чрезвычайной популярности. Этот текст был не только прекрасно известен во Франции, его также хорошо знали и английские оппоненты.

Первый антифранцузский полемический трактат в Англии «Декларация истинного и должного титула Генриха VIII», составленный неизвестным автором непосредственно перед королевской кампанией 1513 г., был задуман как ответ на сочинение Кузино. Посвященный истории англо-французских противоречий и разногласий, этот труд композиционно представляет собой развернутые английские ответы, опровергающие тезисы французского автора. Объясняя читателям цели работы, неизвестный англичанин открыто обвинил Людовика XI в том, что он замыслил уничтожить в своем королевстве все хроники и другие сочинения, рассказывающие правду об англо-французских взаимоотношениях, подменив их на полные лжи писания, искажающие подлинную историю, чтобы таким коварным образом, стереть память о правах законного короля на Францию. Желание поведать своему государю и всему миру правду было, по утверждению автора, лишь побочной целью. В первоначальной версии автор отрицал, что написанный им труд был задуман с целью заставить английского короля возобновить борьбу за свое наследство. По его утверждению, это сочинение должно было всего лишь обличить лицемерие и подлость французов, а также предостеречь англичан от внутренних распрей, ведущих к таким серьезным потерям, как утрата владений на континенте.[167] Однако, когда в 1513 г. война все же началась, аноним снял последнюю оговорку, постулируя уверенность в том, что «Бог дарует англичанам храбрые сердца не только для того, чтобы они защищали от французов свою родину Англию, свое наследство, жен и детей,[168] но также чтобы они снова провозгласили и восстановили свое подлинное наследственное право на корону и все королевство Францию, а также входящие в нее земли и владения, а именно Нормандию, Гиень, Гасконь, Анжу, Мен, Турень, Пуату, Понтье, Шампань, Прованс и другие, которые французы без какого-либо намека на законную или разумную причину захватили и удерживают от самого замечательного и достойнейшего государя Генриха VIII».[169] Несмотря на то что этот текст так и не был опубликован вплоть до недавнего времени, он был хорошо известен в списках, получивших распространение при английском дворе и среди королевских официалов.

Сюжет о продолжении войны за французскую корону после «окончания» Столетней войны можно было бы разрабатывать до бесконечности. Не только Генрих VIII и его наследники, но и пришедшие на смену Тюдорам и Стюартам представители Ганноверской династии неизменно апеллировали к проблеме защиты своих «прав» на Францию или отдельные земли, входившие в состав Французского королевства. Какими бы ни были истинные причины англо-французских противоречий XVI–XVIII вв., тема войны за «законное наследство» будет неизменно муссироваться в английском обществе. Лишь в 1801 г. Георг III от собственного имени и от имени своих потомков окончательно отказался от титула французского короля и убрал лилии с государственного герба. Таким образом (если не учитывать последующую Реставрацию), можно утверждать, что английские притязания на корону Франции просуществовали дольше, чем сама французская монархия.

Обоснование правомерности войн на Пиренеях

Начиная с XIII в. граничившие с французским юго-западом страны Пиренейского полуострова регулярно оказывались вовлеченными в англофранцузские противоречия. Еще в 1176 г. Генрих II Плантагенет, в поисках союза и поддержки у короля Кастилии Альфонсо VIII Благородного, выдал за него замуж свою дочь Элеонору, пообещав в качестве ее приданого герцогство Гиень. В 1204 г., после смерти Алиеноры Аквитанской, Альфонсо попытался захватить обещанное герцогство силой. Однако в этой войне удача сопутствовала английской стороне: Гасконь оказалась единственным континентальным владением Плантагенетов, которое младшему сыну Генриха II Иоанну Безземельному в конце концов удалось отстоять. В 1252 г., взойдя на престол Кастилии, Альфонсо X выдвинул притязания на наследство прабабки Алиеноры. О давних правах на Гиень Альфонсо Мудрый вспомнил не случайно, ибо в тот момент обстоятельства как никогда благоприятствовали соперникам английской короны: уже несколько лет гасконцы оказывали решительное сопротивление власти Генриха III и королевского наместника Симона де Монфора. Впрочем, и на этот раз победа осталась за английским королем. Без особого труда послам Генриха, епископу Бата и аббату Беверли, удалось отговорить короля Кастилии от союза с мятежными гасконцами. Мирный договор между Англией и Кастилией, по условиям которого Альфонсо X от своего имени и от имени своих преемников навсегда отрекался от каких-либо прав на Гасконь, был скреплен браком наследника английской короны принца Эдуарда и сестры кастильского короля Элеоноры.

Близкие родственные связи объединяли Кастилию не только с Англией, но и с Францией. Дочь Альфонсо VIII и Элеоноры Плантагенет Бланка Кастильская была регентшей Франции и матерью Людовика IX Святого. Помимо родственных чувств у кастильских королей были и другие основания для поиска союза с Францией. В 1284 г. Филиппу IV Красивому удалось благодаря браку с Жанной Наваррской присоединить к своим владениям это пиренейское королевство. Стремясь упрочить свои позиции на полуострове, французский король стал оказывать военную поддержку Кастилии в ее борьбе против Арагона. Союзный договор между двумя королевствами был подписан в 1288 г. Вскоре Филипп IV смог воспользоваться реальными плодами этого договора: во время англо-французской войны 1294–1302 гг. кастильские пираты регулярно нападали на английские и гасконские суда.

Данный краткий экскурс в историю англо-кастильских отношений XII–XIII вв. приводится главным образом в информативных целях, по скольку в сознании хронистов эти события никак не были связаны с пиренейскими экспедициями английских принцев, предпринимавшимися во второй половине XIV в.

В 1362 г. Эдуард III заключил союзный договор с королем Кастилии и Леона Педро I.[170] Педро, прозванный современниками Жестоким, испытывал в тот момент серьезные внутриполитические трудности: недовольные королевской политикой светские и духовные феодалы, поддержанные рядом городов, подняли мятеж, избрав своим лидером незаконнорожденного брата короля Энрике Трастамарского.[171] Территориальный конфликт с Арагоном усугублял положение короля. В сложившейся ситуации Педро I обратился за помощью к Англии, владевшей пограничным с Кастилией французским юго-западом. Однако приверженцы дома Валуа также действовали активно. Угроза утраты позиций на Пиренейском полуострове заставила Карла V поддержать претензии на престол Кастилии и Леона Энрике Трастамарского. В 1365 г. на помощь последнему была направлена армия во главе с прославленным полководцем, будущим коннетаблем Франции, Бертраном Дюгекленом. Тем самым Карл V решал одновременно две задачи: укрепление позиций на Пиренейском полуострове и освобождение Франции от наводнивших ее отрядов разбойников-бригандов, поскольку именно они составляли основу посланного за Пиренеи войска.[172]

Во французских исторических сочинениях, в первую очередь в произведениях близких по жанру к chanson de geste, избавление Франции от разбойничьих отрядов трактуется как один из основных подвигов великого коннетабля. В английской литературе это же деяние преподносится с совершенно другим акцентом: если для французов Дюгеклен представал Гераклом, вычистившим авгиевы конюшни, то для англичан он был лицемерным Эврисфеем. По версии анонимного герольда из свиты знаменитого английского военачальника сэра Джона Чандоса, воспевшего в длинной поэме подвиги Черного принца, своего патрона и других доблестных английских рыцарей, в Испанию Бертран Дюгеклен проник хитростью: он отправил письмо королю Педро I, в котором уверял его, что собирается заключить мир между Кастилией и Арагоном, а также сразиться с неверными во главе крестоносного войска. «Доверчивый король» сам открыл перевал, и воины крупнейшего в то время объединения бригандов — Великой компании:

Педро I решил отомстить обидчикам, вероломно обманувшим его, и изгнать их из страны, но он сам, как опять-таки сказано в сочинении герольда Чандоса, был вынужден бежать из Кастилии из-за «большого неповиновения» («par la grant desloialte») своих подданных.[174] Все его родственники оставили его, более того:

В написанной вскоре после завершения испанской кампании анонимной латинской поэме рассказывается о том, что Энрике — «бастард неблагородный» — захватил испанский престол обманом, втершись в доверие к королю Педро: он долгое время выдавал себя за друга короля, «скрывая враждебность», но потом, улучив момент и воспользовавшись мятежом подданных, обманул его, объявив больным и неспособным к управлению королевством.[176] По версии большинства англичан, отобрав трон у законного короля, Энрике обрек его на изгнание из его собственной страны: Педро I был вынужден спасаться бегством вместе с семьей, правда, прихватив с собой и королевские драгоценности.[177] Но как бы ни описывалось свержение короля Педро с престола, многие хронисты и поэты отмечают, что этому способствовало вторжение армии Бертрана Дюгеклена (Джон Капгрейв сообщает, что король бежал в Гасконь сразу же, как только «услышал о приближении» Великой компании[178]), которое произошло по наущению короля Франции, а также при «поддержке и благосклонности папы».[179] Успехи французов на Пиренеях не могли не беспокоить англичан, находящихся в союзе с Педро I. Эдуард III не только предоставил «законному» королю Леона и Кастилии большой заем, но и отправил ему на помощь во главе английского войска своих сыновей Черного принца и Джона Гонта.

Ввод английских войск на Пиренейский полуостров должен был выглядеть в глазах подданных короля Эдуарда, его союзников, папы Урбана V и всего христианского мира (так же как и в случае начала англо-французской войны) как легитимная и справедливая акция, как защита бесспорных прав единственного законного короля Кастилии и Леона. Впрочем, на этот раз оправдать начало войны против Энрике Трастамарского было гораздо проще, чем доказать обоснованность претензий английского короля на корону Франции, поскольку никакой закон не мог оправдать свержение рожденного в освященном Церковью браке и уже коронованного монарха Педро I его братом-бастардом.

Герольд Чандоса, автор самого подробного рассказа об испанском походе Черного принца, в деталях повествует о скитаниях свергнутого короля, не забывая добавить, что его покинули все друзья и родственники.[180] По версии этого поэта, однажды один из немногих оставшихся верным законному королю приближенных, Фердинанд де Кастро, напомнил своему сеньору о старом союзе и дружбе с королем Англии — «самым благородным и могущественным королем со времен короля Артура».[181] И почти уже отчаявшийся король решился на последнюю попытку — он обратился за помощью к старшему сыну короля Англии Эдуарду, ибо

Король Педро был уверен в том, что, если принц согласится оказать ему помощь, он еще «до конца года» вновь обретет свое королевство. При этом, по мнению поэта, король надеялся на согласие Черного принца в расчете на благородство последнего, не позволяющее ему бросить в беде того, кто нуждается в поддержке в борьбе за истину.[183] Придя к этому решению, Педро I немедленно отправил принцу Эдуарду письмо, а вскоре и сам предстал перед ним, «слезно умоляя» о помощи.[184] Этот бесспорно очень важный для оправдания вторжения англичан в Кастилию момент обращения к Черному принцу законного государя приводится во всех хрониках.[185] «Кроткие» мольбы короля тронули сердце принца, который пообещал немедленно оказать помощь, если, конечно, сможет получить согласие своего отца, короля Англии. Поэтому он сразу же, «слезам родственника сострадая чрезмерно», отправил своего брата, Джона Гонта. герцога Ланкастерского, с письмом к отцу, испрашивая у него разрешение оказать помощь несчастному Педро.[186]

Уолтер Питербороский, цистерцианец из аббатства Ревсби, вероятный участник испанского похода в свите Джона Гонта, написал после возвращения в Англию поэму, в которой испанская кампания приобретает вид трогательной и романтической истории о братских чувствах, благородстве, рыцарских доблестях и, в заключение, победе добра и правды над злом и ложью. В прологе автор повествует о том, что военные действия на Пиренейском полуострове были междоусобной войной братьев, которую вели три бастарда: Энрике, Телло и Санчо — сыновья Леоноры де Гусман, объединившиеся против трех легитимных братьев: короля Педро I, Эдуарда, принца Уэльского, и Джона Гонта. Последние, хотя и не были братьями по крови, «союзы заключили, себя с братьями сравнили, / Отныне подтвердили, что трое словно один будут».[187] Другие историографы середины XIV в., также желая подчеркнуть основания, имевшиеся у короля Эдуарда для вмешательства во внутренние дела Кастилии, вспоминают о существовании родственных связей между английским и кастильским королевскими домами. Джон из Рединга и аноним из Кентербери упоминают о том, что Эдуард I был женат на кастильской принцессе Элеоноре.[188] А анонимный монах из аббатства Девы Марии в Йорке полагал, что апелляция короля Педро к родственным чувствам Черного принца была вызвана тем, что, будучи инфантом, Педро был женат на дочери короля Эдуарда III, умершей в 1348 г. во время эпидемии Черной смерти.[189]

Любопытно выяснить, стремились ли английские хронисты изобразить желание Черного принца помочь попавшему в беду кузену как бескорыстное? Оказавшись в тяжелейшей ситуации, Педро I сделал принцу Эдуарду весьма щедрое предложение, обещая в случае успеха кампании не только компенсацию расходов, но также территориальные уступки и денежное вознаграждение.[190] Однако большинство историографов, экстраполируя знание о том, что принцу ничего не удалось получить от короля Педро, всячески стремились подчеркнуть бескорыстие наследника короля Эдуарда, который из-за своего благородного порыва оказался впоследствии в весьма затруднительном положении. При этом авторов можно разделить на две группы: на тех, кто вообще не упоминает о деньгах, обращая внимание только на желание принца оказать помощь несчастному королю, и на тех, которые сообщают об «обмане» со стороны Педро I. Так, превознося благородный порыв Черного принца сделать все возможное для оказания братской помощи попавшему в беду королю Педро, Томас Уолсингем рассказывает, что принцу Эдуарду пришлось пожертвовать собственной золотой и серебряной посудой, чтобы из них отчеканить монеты для расплаты с наемниками, «главным образом из Великой Компании, которую он пригласил из Франции».[191] О том, что принц тратил на поход личные средства, также сообщает герольд Чандоса.[192] Однако этих денег не хватило, и принц все еще был должен солдатам большую сумму. А так как сам он «остался нищим» (преувеличение хрониста перестает быть таким уж большим, если учесть, что только за проход войска через Наварру принц заплатил союзнику Англии Карлу Злому 200 тысяч золотых флоринов[193]), то он надеялся, что после победы король Педро заплатит воевавшим за него.[194] В «Анонимной хронике из аббатства Девы Марии в Йорке» сказано, что принц Эдуард «должен был прибыть в Испанию за свой счет», а король Педро «пообещал ему» после окончания похода «определенную сумму золотом за его труды и расходы».[195] Это подтверждают и другие хронисты, сообщая, что после победы принц целых полгода ждал денег от короля Педро, пока не пришел к выводу о том, что кастильский король «не держит свое слово, как он обещал и поклялся».[196] Автор же «Краткой хроники аббатства Керкстолл» прямо указывает, что Черный принц играл в этой войне роль простого наемника: «Принц Уэльский вместе со всеми его войсками был нанят для возвращения королевства Испании ее законному наследнику, Педро — истинному королю Испании».[197] И лишь автор продолжения «Дара истории», написанного в первой четверти XV в., утверждал, что после победы при Нахере принц Эдуард получил обещанные деньги.[198]

Несколько особняком стоит один из анонимных продолжателей хроники «Брут», текст которого датируется самым началом XV в. Согласно его версии, Черный принц, будучи уверенным в том, что «настоящий рыцарь должен помогать тому, кто просит его о помощи», все же выдвинул королю Педро ряд условий. Правда, эти условия еще больше подчеркивали благородство герцога Аквитанского. Последний потребовал, чтобы после восстановления на престоле Педро I «был верным слугой святой Церкви, почитал ее и всех ее служителей, защищал ее и их от всех врагов, оградил бы ее от всех неприятностей, восстановил бы все ее права и свободы, изгнал бы сарацин и других неверных из королевства, и, поскольку он женат на христианке, никогда бы не ложился в постель к другой женщине и никак иначе не обижал свою жену».[199]

Герольд Чандоса сообщает о том, как в самый разгар приготовлений к походу прибыло письмо от бастарда Энрике, в весьма враждебном тоне требовавшего от принца Эдуарда отказаться от его намерений или же указать дорогу, по которой он собирается вторгнуться на Пиренейский полуостров, дабы он (Энрике) смог бы с ним встретиться и сразиться. На это письмо принц ответил, что готов отказаться от похода и заключить мир только при одном условии — восстановлении Педро на престоле, которого он был несправедливо лишен.[200]

Из всего вышесказанного совершенно очевидно, что в глазах англичан испанская кампания никоим образом не была войной против короля Кастилии, наоборот, в ней англичане выступали как его союзники в борьбе с узурпатором, обманом захватившим престол. Более того, на этот раз английский король даже не был инициатором войны — вторжение английских войск на Пиренейский полуостров произошло по просьбе короля Кастилии и Леона Педро I, который непосредственно находился в армии принца Эдуарда, указывая англичанам дорогу в свое королевство.[201] Обращение законного короля с просьбой о помощи является единственной, с точки зрения английских хронистов, причиной участия англичан в этой войне. Обещанное вознаграждение, о котором упоминают далеко не все историографы, является всего лишь традиционной платой наемным солдатам, но не причиной похода.

Поход Черного принца и Джона Ланкастерского в Кастилию закончился полной победой англичан над армией Энрике Трастамарского и поддерживающими его французами в битве при Нахере 3 апреля 1367 г. Казалось, что это означало утверждение в Кастилии английского влияния. Однако Энрике при поддержке Франции продолжал борьбу, которая завершилась в 1369 г. его победой (король Педро был захвачен в плен и затем убит).

После возобновления войны между Англией и Францией военные действия против приверженцев Энрике Трастамарского по сути свелись к столкновениям на море. Уже летом 1377 г.[202] кастильские и французские корабли совершили серию нападений на английское побережье. В последующие годы союзники продолжили свои атаки. Курсирующие вдоль берегов Бретани и Фландрии пиратские суда постоянно угрожали безопасности английских, гасконских и фламандских купцов. В поисках союзника против враждебной Кастилии Англия заключила в 1381 г. договор с королем Португалии Фердинандом I. На первом этапе оказание помощи португальцам оказалось дорогостоящим, но малоэффективным предприятием. Реальных успехов на Пиренеях англичанам удалось добиться лишь в 1384–1385 гг. Как отмечали современники, лишь «благодаря помощи англичан» под предводительством графа Кембриджского, дяди короля Ричарда II,[203] королю Португалии удалось одержать победу при Альжубарроте над королем Кастилии, которого снова поддерживали французские войска. Победы графа Кембриджского и его португальского союзника, нанесшие большой урон противникам, вдохновили в 1386 г. герцога Джона Ланкастерского на новое вторжение в Испанию. Этот поход осуществлялся уже не под лозунгом «дружеской помощи» королю Португалии, поскольку у герцога Ланкастерского нашлись гораздо более весомые доводы для идеологического оправдания военной кампании.

В 1369 г. умерла первая жена Джона Гонта Бланка Ланкастерская. Вскоре герцог вступил в новый брак с Констанцией, дочерью низложенного и убитого короля Педро I. В конце 1371 г. Королевский совет собрался для обсуждения вопроса о выдвижении герцогом и герцогиней Ланкастерскими прав на корону Кастилии и Леона. Официально у Джона Гонта не должно было возникнуть проблем с провозглашением себя наследником убитого короля Педро. Еще в Севилье в 1362 г. кортесы Кастилии признали заявление Педро I о том, что он женился на Марии де Падилья до того, как он был вынужден заключить брачный союз с Бланкой Бурбонской. Это означало, что четверо детей от доньи Марии были законными, вскоре они были признаны в качестве таковых кортесами. После смерти сына короля Педро, дона Альфонса, наследницами оставались его сестры — Беатрис, Констанция и Изабелла. По завещанию Педро I, составленному в соответствии с существующими кастильскими законами, в случае смерти доньи Беатрис «королевство наследовала донья Констанция и тот, кто на ней женится».[204] Более того, даже Энрике Трастамарский никогда серьезно не пытался отрицать обоснованность претензий герцога Ланкастерского, предпочитая выдвигать другие аргументы для узурпации. С 1366 г. вплоть до самой своей смерти в 1379 г. король Энрике пытался заключить династический брак между своими дочерьми и сыновьями Эдуарда III.[205] Сам же король Эдуард, желая обеспечить сыновьям право претендовать на корону Кастилии, женил еще и Эдмунда, графа Кембриджа, на младшей дочери короля Педро Изабелле.[206]

Первой, а также самой главной (поскольку именно ее упоминают все хронисты без исключения) причиной новой войны с Кастилией являлись, как и в случае начала англо-французского конфликта, династические притязания герцога Ланкастерского на корону этого королевства. Жена герцога была наследницей «единственного истинного короля» Педро I, поскольку ее права на корону сохранились и после убийства короля его братом,[207] которого англичане воспринимали не только как бастарда, но и как узурпатора. Перед отплытием из Англии герцога, претендовавшего на корону Испании («regnum Hispane jure uxoris sui sibi vendicans»), Ричард II провозгласил королем этой страны.[208] Как сообщает Генрих Найтон, в Лондоне состоялась церемония, напоминающая коронацию: «Король [Ричард. — Е. К.] дал ему [Джону Гонту. — Е. К.] золотую корону, и королева дала золотую корону его жене. И король приказал всем звать герцога королем Испании и оказывать ему королевские почести».[209] Согласно «Вестминстерской хронике», Ричард II провозгласил герцога «истинным наследником испанского престола». Хронист также упоминает, что было приказано почитать герцога как короля: «Во время заседаний он должен был сидеть рядом с королем, выше архиепископов».[210] На самом деле герцог Ланкастерский принял титул короля Кастилии и Леона в 1372 г. Британский историк П. Расселл, изучивший большой пласт официальных документов, а также писем, пришел к выводу о том, что еще в правление Эдуарда III герцог был известен в народе как «monseigneur d'Espaigne». Ричард II в письмах называл его «nostre uncle d'Espaine», а донью Констанцию — «nostre treschere tante d'Espaine»,[211] но хронисты вспоминают об этом только непосредственно в связи с рассказом о походе Джона Гонта в Испанию в 1386 г.

Однако существовала еще одна причина для похода. Она была напрямую связана с начавшейся в 1378 г. Великой схизмой: папа Урбан VI провозгласил крестовый поход (оглашение состоялось 18 февраля в соборе Св. Павла в Лондоне) против схизматиков-испанцев. Этот крестовый поход являлся продолжением похода епископа Нориджского Генриха Деспенсера во Фландрию и Францию в 1383 г.,[212] однако теперь кампанию вел герцог Ланкастерский.[213] Таким образом, первая и вторая причины объединялись, однако на этот раз никто из современников не усмотрел в этом угрозы нанесения ущерба светской власти, аналогичной той, о которой упоминал монах из Вестминстера, рассказывая о неприятии некоторыми английскими лордами кампании епископа Нориджского. Джон Гонт — законный наследник короны — отправлялся сражаться в первую очередь за свои права, а борьба со схизматиками должна была стать дополнительным стимулом.

Поход начался весьма удачно, однако вскоре английская армия стала нести большие потери, вызванные эпидемиями. В этой ситуации Кастилии, при дипломатической и потенциальной военной поддержке Франции, удалось избежать поражения и заключить компромиссный договор с Джоном Ланкастерским, по которому король Испании должен был женить сына и наследника на дочери герцога от брака с доньей Констанцией, а также выплатить последним столько золота и серебра, чтобы этого хватило на «две пышные свадьбы», и столько «других драгоценностей, что их могли бы увезти на восьми телегах». Кроме того, король ежегодно в течение жизни герцога и его жены должен был выплачивать по 10 тысяч марок золотом (это золото испанцы должны были доставлять в Байонну слугам герцога).[214] Все английские хронисты считали эту англо-испанскую войну выигранной, а условия данного договора весьма выгодными для герцога: их не смущало даже то, что он так и не завоевал для себя королевство. По их мнению, вполне достаточно было того, что его дочь Екатерина становилась королевой, а следовательно, внуки Джона Гонта по праву будут правителями Леона и Кастилии.

Совершенно очевидно, что трактовка англичанами обеих испанских кампаний была предельно однозначной. Для них эти походы были не чем иным, как справедливыми акциями, задуманными для восстановления истины. При этом не важно, сражались ли англичане за права и интересы своего короля (или, как в случае с герцогом Ланкастерским, его ближайшего родственника) или же вставали на защиту безвинно пострадавшего иноземца. Последнее обстоятельство как нельзя лучше отвечает стремлению английских хронистов создать положительный образ англичанина. Это весьма важно в контексте проблемы самоидентификации англичан, о которой непосредственно речь пойдет в третьей части исследования. Созданию благоприятного образа также должно было способствовать еще одно общее для обоих испанских походов обстоятельство: данные экспедиции трактуются авторами источников как полностью завершенные миссии. Это объясняется тем, что в обоих случаях англичане разбили врагов и добились успеха. В то же время хронисты достаточно равнодушны к тому, что походы оказались по сути дела напрасными: королю Педро I так и не удалось удержать престол, а герцог Ланкастерский не сумел добиться решения поставленной перед ним задачи — отвоевать у «узурпатора» трон Леона и Кастилии.

Обоснование законности военных действий в Шотландии

История англо-шотландских конфликтов и противоречий уходит корнями в раннее Средневековье. На протяжении веков правители населявших северные и центральные районы Британии бриттов и пиктов вели войны как между собой, так и с различными пришельцами — скоттами, англосаксами, скандинавами. В 843 г. Кеннет МакАлпин, скотт по отцу и пикт по матери, смог создать единое государство скоттов и пиктов, именуемое по-гэльски Альба (Alba), а по-латыни Scotia. Примерно полвека спустя благодаря военным и политическим заслугам короля Уэссекса Альфреда Великого (871–899 гг.) началось объединение англосаксонских королевств в единую державу. Конфликт между двумя сильнейшими государствами на острове был неизбежен. Центральной ареной борьбы шотландцев и англичан стала находившая под властью датчан Нортумбрия. В начале X в. шотландцы вторгались в Нортумбрию с севера, англичане — с юга, а из-за моря являлись скандинавы. В 921 г. сыну Альфреда Великого Эдуарду Старшему удалось достичь существенного успеха в борьбе с шотландским королем Константином II. Последний признал английского короля своим «господином и отцом». Данный договор считается древнейшим мирным соглашением между Англией и Шотландией.[215] Позднее этот документ стал одним из важнейших аргументов английских королей, претендующих на суверенитет над северным соседом.

В 927 г. Константин заключил аналогичный договор с сыном Эдуарда Этельстаном. Мирное соглашение, а также родственные узы (Этельстан стал крестным отцом сына Константина) не помешали английскому королю вторгнуться в 934 г. в Шотландию. Действия английского короля заставили Константина заключить союз с норвежцами. И хотя Этельстан разбил своих противников в битве при Брунанбурге (937 г.), шотландцы не оставили попыток захватить Нортумбрию. За несколько следующих десятилетий шотландцы фактически покорили весь Лотиан: в 973 г. король Англии Эдгар согласился с утратой этих земель на условии, что скотты будут оказывать ему военную поддержку. В 1018 г. король Шотландии Малькольм II (1005–1034 гг.) разбил войска эрла Нортумбрии в Карамской битве, окончательно утвердив свою власть над Лотианом. Попытки Кнута Великого отвоевать эту область не имели успеха.

В 1057 г. последний англосаксонский король Эдуард Исповедник помог Малькольму III (1057–1093 гг.) одержать верх над захватившим еще в 1040 г. шотландскую корону узурпатором Макбетом и взойти на престол предков. Благодарный Малькольм присягнул Эдуарду на верность. После завоевания Англии в 1066 г. нормандским герцогом Вильгельмом Малькольм пытался поддержать претендующего на английский трон Эдгара Этелинга, на сестре которого Маргарите он был женат. Однако уже в 1072 г. Вильгельм Завоеватель разбил войско шотландского короля, который не только отказался от претензий на Камбрию, но также принес английскому королю оммаж и клятву верности как своему сеньору. После смерти Вильгельма I подобная клятва была принесена его сыну — Вильгельму II. В этот период на политическую и социальную жизнь Шотландии распространилось влияние англонормандской культуры, заметно усилившееся в период правления младшего из сыновей Малькольма III, Дэвида I (1124–1153 гг.). Сестра Дэвида стала женой английского короля Генриха I, а сам король Шотландии взял в жены Матильду, дочь графа Нортумбрии и вдову графа Нортгемптона. По условиям брачного договора Дэвид получил графства Хантингдон и Нортгемптон на правах ленного держания от английской короны.

До второй половины XII в. внешняя политика шотландских королей была сосредоточена главным образом на сложных взаимоотношениях с английской короной. Основные проблемы, мешающие мирному сосуществованию соседних королевств, сводились к постоянному стремлению Англии установить господство над северным соседом, а также к желанию шотландских королей не только добиться полной независимости от Англии, но и расширить пределы своего государства за счет присоединения пограничных земель. Рано или поздно поиск союзников против могущественных Плантагенетов должен был привести Шотландию к соглашению с Францией. Впервые это соглашение было заключено в период правления одного из самых известных королей из династии Плантагенетов, Генриха II (1154–1189 гг.). Континентальные владения Генриха (Анжу, Мен, Турень, Пуату, Нормандия, Аквитания и Бретань) превосходили домен французского короля, в Британии он стремился расширить свои владения за счет Уэльса и Ирландии. В 1173 г. шотландский король Вильгельм Лев заключил союз с французским королем Людовиком VII и английскими принцами, поднявшими мятеж против единоличной власти своего отца. Военная удача способствовала Генриху II. Шотландское войско было полностью разбито, сам Вильгельм Лев оказался в английском плену. В 1174 г. в Фалезе (Нормандия) заключенный в оковы шотландский король подписал договор, по которому его королевство становилось английским фьефом, а сам Вильгельм — вассалом Генриха, шотландская Церковь должна была подчиняться английской, а все магнаты обязывались присягать королю Англии и его потомкам.[216] Впрочем, уже 1189 г. Фалезский договор был отменен Кентерберийским отказом, по которому Вильгельм Лев выкупил у готовящегося к крестовому походу Ричарда I все свои права за 10 тысяч марок.[217] Младший брат Ричарда Львиное Сердце Иоанн Безземельный неоднократно пытался отказаться от соблюдения заключенного его предшественником договора. Неожиданная смерть Иоанна в 1216 г. предотвратила очередной военный конфликт между соседними королевствами. Девятнадцатилетний король Шотландии Александр II (1214–1249 гг.) возвратил английской короне захваченный ранее Карлайл, а также присягнул малолетнему Генриху III на верность за Хантингдон и Тайндел.

В 1291–1292 гг. в Шотландии разгорелась Великая тяжба за корону, на которую претендовало тринадцать представителей аристократических фамилий. Желая доказать свои права на суверенитет над Шотландией, король Англии Эдуард I в 1291 г. отдал приказ разыскать в архивах и монастырских библиотеках любые свидетельства из истории англо-шотландских отношений. Около тридцати монастырей выполнили королевское распоряжение.[218] Эдуарду удалось добиться своего: большинство основных претендентов (включая Роберта Брюса и Джона Бэллиола) признали его суверенитет и доверили королю Англии роль арбитра в тяжбе. Избранный в 1292 г. королем Шотландии, Джон Бэллиол немедленно присягнул на верность поддержавшему его Эдуарду I.[219] Однако уже в 1294 г. Бэллиол в угоду шотландским магнатам отказался помочь королю Англии в войне против Филиппа IV.[220] А в следующем году в Париже был подписан новый официальный франко-шотландский договор, направленный в первую очередь против Англии.[221] Условия парижского договора предусматривали совместные военные действия союзников, а также участие Франции в любых англо-шотландских мирных договорах.[222] Очевидно, что заключение в период англо-французского вооруженного конфликта в Гаскони подобного соглашения было со стороны Шотландии фактическим объявлением войны. С этого момента Англия оказывалась перед угрозой ведения войны на два фронта, реализовавшейся уже в 1296 г.,[223] когда в Шотландии началась антианглийская борьба за независимость (1296–1328 гг.).[224]

В период Войны за независимость[225] франко-шотландские союзнические отношения продолжали укрепляться. Филипп IV был первым монархом, признавшим законность власти Роберта Брюса. В 1326 г. был подписан франко-шотландский договор в Корбейле, усиливавший взаимные обязательства союзников: в случае войны одной из сторон против Англии любые мирные соглашения другой стороны с последней также аннулировались.[226] Заключенный на подобных условиях договор с Францией оказал существенную поддержку Шотландии на последнем этапе войны за независимость. Сложная внутриполитическая ситуация, сложившаяся в самой Англии после низложения Эдуарда II, также вынуждала королеву Изабеллу и ее любовника лорда Мортимера, управлявших королевством от имени малолетнего Эдуарда III, к скорейшему заключению мира с северным соседом. Вскоре после своей коронации (в марте 1328 г.) Эдуард III с одобрения парламента признал Роберта Брюса королем Шотландии.[227] В своем письме Эдуард выражал сожаление по поводу того, что «тщетные попытки» английских королей установить суверенитет над Шотландией привели оба королевства к «жестоким испытаниям». 17 марта в Эдинбурге шотландский парламент утвердил окончательный текст договора: «Королевство Шотландия навсегда останется во всем отдельным от королевства Англии, в своей целости, свободе и мире, без какого-либо подчинения, неволи, притязаний или требований, в своих подлинных границах, как при Александре [III], доброй памяти покойном короле скоттов».[228] Эдуард III от своего имени и от имени своих преемников отказался от всех притязаний на Шотландию и объявил недействительными все акты, где таковые выдвигались. В июле 1328 г. мир с Шотландией был скреплен браком сына Роберта Брюса Дэвида и сестры Эдуарда Джоанны.

Однако этот мирный договор не был популярен в Англии, где его считали «позорным» («pax turpis»)[229] по крайней мере по двум причинам. Во-первых, сохранение союза Шотландии и Франции несколько сковывало английскую континентальную политику. Сознавая это, Филипп VI Валуа, коронация которого грозила конфликтом с Англией, подтвердил союз между Францией и Шотландией непосредственно после завершения Войны за независимость. Во-вторых, по этому договору целый ряд знатных английских лордов лишался своих шотландских владений: поскольку Роберт Брюс утверждал, что вассалы английской короны не могут держать земли в его королевстве, впрочем, шотландцы также не должны были владеть ленами в Англии во избежание смешанного подданства.[230]

В представлении английских хронистов этих двух причин было достаточно для того, чтобы рано или поздно король Англии попытался аннулировать условия данного договора, а также если не полностью покорить Шотландию, то хотя бы восстановить для себя и своих потомков права, которыми обладал его дед Эдуард I. В течение 1330-х гг. в Англии с явного одобрения двора проводилась пропаганда идеи о том, что мир, заключенный с Шотландией, был позором не только для короля, проигравшего войну, но и для всего английского народа. При этом активно распространялось утверждение, неоднократно повторявшееся и в английских хрониках, что этот мир был заключен вопреки желанию короля: королева Изабелла и Роджер Мортимер «с согласия многих знатных англичан»,[231] воспользовавшись малолетством короля, составили договор, отменяющий «все права и претензии на сюзеренитет, которыми когда-либо обладал сам [король Эдуард. — Е. К.] или его предки в королевстве Шотландия»,[232] и скрепили этот мир браком английской принцессы и наследника шотландского трона.[233] Только Томас Бертон замечает в своей хронике, что во время этой свадьбы Эдуард III «письменно вновь провозгласил нерушимость суверенитета, господства и всех прав, которыми он сам или его предки обладали или претендовали на них в королевстве Шотландии».[234] Впоследствии Мортимер, ставший любовником королевы, преследуя собственную выгоду, якобы исказил этот договор. Однако, возмужав, король Англии не только наказал лорда Мортимера, «присвоившего казну королевства», а также «власть в королевстве узурпировавшего»,[235] но и отказался признать заключенный с шотландцами мир. При этом необходимо отметить, что в длинном списке обвинений, выдвинутых лорду Мортимеру, заключение предательского «позорного мира» шло на втором месте, сразу после убийства Эдуарда II, но перед присвоением королевских богатств, поношением Эдуарда III и любовной связью с королевой Изабеллой.[236] Реконструируя события почти вековой давности по документам и трудам предшественников, Томас Уолсингем вставил в текст обвинение Мортимера в получении 20 тысяч фунтов от шотландцев, благодаря которым он решил «препятствовать чести короля и королевства», позволив шотландцам бежать в битве, данной в парке Станхоуп, и заключив «позорный мир».[237] Писавший непосредственно после низложения Мортимера, анонимный автор хроники «Брут» также утверждал, что граф запретил англичанам преследовать шотландцев в том сражении, а ведь даже сам Брут, во власти которого находился весь остров, не продвигался так далеко на север.[238] Казнив предателя, а именно так называют хроники лорда Мортимера, король Эдуард не только снял с себя обвинение в том, что навлек позор на весь английский народ, но и получал прекрасный предлог для возобновления войны против Шотландии.

Подобное решение короля не должно было вызвать удивление среди его подданных, наоборот, отказ от сюзеренитета над Шотландией скорее приводил их в недоумение, ведь англичане сражались за это право веками. Любопытно, что в сочинении льежского каноника Жана Ле Беля вообще не упоминается об условиях заключенного в 1328 г. мира между Англией и Шотландией. Это тем более удивительно, что принимавший личное участие в неудачной английской кампании в Шотландию в 1327 г., состоящий на службе у Жана де Бомона (дяди жены Эдуарда III королевы Филиппы), хронист должен был быть неплохо осведомлен о столь важном договоре. Между тем Жан Ле Бель перекладывает всю вину за начало новой англо-шотландской войны на Дэвида II, обвиняя его в том, что шотландский король якобы незаконно удерживал город Берик, а также не принес Эдуарду III оммаж и клятву верности, «хотя королевство Шотландия считается фьефом английской короны». По версии каноника из Льежа, в 1332 г. Эдуард III обратился к парламенту за советом о том, каким образом в сложившейся ситуации он может уберечь свою честь. «Все бароны, рыцари, советники из добрых городов и представители всей страны посовещались, а затем дружно ответили, что, по их мнению, король Шотландии совершает в отношении их государя несправедливость, которую нельзя стерпеть. Поэтому они советуют ему собрать могучее войско, войти в пределы Шотландии, захватить город Бервик [sic. Берик. — Е. К.], принадлежавший его предшественникам, а затем так сильно стеснить короля Шотландии, чтобы тот был рад и счастлив принести ему оммаж и дать любое возмещение».[239]

Наиболее полно идея «векового» господства Англии над Шотландией изложена в «Деяниях Эдуарда III». Автор этого труда — Роберт из Эйвсбери, находившийся вплоть до своей смерти в 1356 г. на службе у архиепископа Кентерберийского и выражавший официальную придворную точку зрения на все события, — уделил данному вопросу особо пристальное внимание, предоставив читателям, своим «современникам и потомкам», пространную историческую справку, сделанную им по материалам «древних хроник». Рассказ начинается с истории о происхождении шотландского народа: один знатный египтянин был изгнан со своей семьей из страны. Поселившись в районе Наварры, он дал начало воинственному народу пиктов. Далее Роберт приводит заимствованную им у Гальфрида Монмутского историю о том, как в 75 г. н. э. пикты потерпели поражение от бриттов, после чего король по следних Марий выделил пиктам для поселения землю на севере Британии. Пикты, пришедшие в те земли с войной и поэтому не имевшие своих женщин, попросили в жены женщин из народа бриттов, а получив отказ, сделали аналогичное предложение иберам. От браков пиктов и иберских женщин и произошли скотты, названные так потому, что происходят от разных народов («ex diversis nationibus»).[240] Сделав последнее умозаключение совершенно самостоятельно, хронист переходит непосредственно к главной теме главы — рассказу о древнейшем периоде истории подчинения Шотландии южному соседу, которого, что примечательно, он именует королевством Англией, невзирая на то, что речь шла о завоеваниях, сделанных во времена бриттов и римлян. Следует отметить, что подобное объединение истории земли, в данном случае — острова Британии, с историей возникающих на этой территории политических образований, при котором неизбежно возникает тенденция к «апроприации» истории населявших эту землю народов, характерно не только для средневековых историографов.[241]

Возвращаясь к проблеме обоснования в английской исторической традиции законности английского суверенитета над Шотландией, замечу, что в этом контексте чрезвычайно часто встречаются отсылки к древней истории населявших Британию народов. Так, рассказывая о заключении «позорного» мира 1328 г., автор хроники «Брут» вспоминает, что со времен Брута, единственного правителя на всем острове, «королевство Шотландия находилось в вассальной зависимости от английской короны», поэтому Брут передал Англию своему старшему сыну, а Шотландию — среднему, чтобы он находился в подчинении у старшего брата.[242] Этот хронист с самого начала отказывается признавать легитимность королей из династии Брюсов, считая не только Роберта «предателем и тираном» («fause tirant and traitor»), но и его сына «предателем и врагом Англии» («traitour and enemy vnto England»), «не имеющим никаких прав на королевство» Шотландию.[243] Для этого хрониста сам брак Дэвида и сестры Эдуарда III наносит оскорбление английской королевской крови («grete harme and enpeiryng to al pe kyngus bloode»).[244] Примечательно, что дополнивший хронику Жана Ле Беля сведениями из других источников, среди которых была одна из версий хроники «Брут», Жан Фруассар не только повторил рассуждения льежского каноника о вассальных обязательствах шотландского короля перед английским, подчеркивая, что в Шотландии «нет ни одной независимой области, но все они относятся к Йоркскому округу, который является частью Английского королевства и имеет архиепископскую кафедру», но также кратко пересказал историю возникновения Шотландии, как зависимого от Англии королевства.[245] При этом вслед за анонимным английским хронистом Фруассар именует королевство, доставшееся старшему из наследников Брута, Англией, что свидетельствует не просто о желании историографов XIV–XV вв. ссылаться на древнюю историю, аргументируя современные им притязания английских государей на суверенитет над северным соседом, но также о присвоении англичанами истории завоеванных ими бриттов.

Отдельного внимания заслуживает пересказ истории взаимоотношений Англии и Шотландии в хронике Роберта из Эйвсбери, наглядно объединяющий техники повествования об историческом превосходстве английского народа над другими (в данном случае — шотландским) и об английских королях как о защитниках и представителях установленного Господом справедливого порядка, особенно в делах наследования (подобная обязанность становится причиной для боевых действий, оправдание которых систематически ищется в далеком прошлом). Легендарный король Артур, память о котором стала англичанам особенно дорога именно в правление Эдуарда III, восстановившего Круглый стол, вторгся в земли скоттов, захватил их и «имел Шотландию у себя в услужении ("servitio suo")». А также и римские императоры, «в то время, когда они правили королевством Англией… королевство скоттов и пиктов себе подчинили, и тех же восставших скоттов и пиктов из королевства Шотландии изгнали».[246] Этот пассаж заслуживает особого внимания. В трактовке хрониста из Эйвсбери постепенно завоевывающие Британские острова римляне подчиняют шотландцев и ирландцев не сенату и римскому народу, а предкам англичан, которыми они в то время правили. Таким образом, историк сглаживает момент подчинения самих бриттов власти Рима. После падения Римской империи англичане продолжали осуществлять успешные походы в Шотландию, а в 907 г. король Эдуард, старший сын Альфреда Великого, заставил короля и знать Шотландии принести ему клятву верности. В 933 г. король Этельстан «лишил короля Шотландии королевства», возвратив его потом обратно, но уже как даннику («tributarium»). Сын Этельстана, король Эдред,[247] «подчинил и взял клятву верности с шотландцев в 950 г.», то же делали и другие короли Англии, а также датчане, «защищавшие королевство Англию», — так, Кнут Великий «владел и управлял» Шотландией в течение всей своей жизни. Хронист рассказывает о «покорениях» Шотландии в правление св. Эдуарда, Вильгельма Завоевателя, Вильгельма Рыжего. Генрих I, женатый на дочери шотландского короля Малькольма, после смерти сына последнего, Эдуарда, в 1107 г. «возвел на престол» его брата Александра. В 1137 г. Стефан I не только покорил короля Дэвида, но и забрал его сына в Англию в качестве заложника, и наследник шотландского трона Генрих был «человеком короля Стефана». В 1163 г. король Малькольм принес оммаж Генриху II, а в 1175 г. новый король Вильгельм не только принес ему оммаж «за королевство Шотландию и все свои земли», но также и клятву верности «как своему сюзерену», «и то же сделали все епископы, графы и бароны Шотландии».[248]

Рассказав о поистине «старой традиции» королей Англии покорять Шотландию, Роберт из Эйвсбери переходит к описанию одного бесславного эпизода в английской истории, сходного с теми событиями, которые произошли в 1328 г.: Ричард I, «вопреки совету лордов своего королевства», не только заключил мир с Шотландией, но и отказался от сюзеренитета над ней, вернув все права, по которым он мог требовать что-либо с короля Шотландии и его наследников «на основании клятв верности». И хотя король Шотландии принес Ричарду оммаж «за то, что держал от него в Англии», «мудрым людям показалось, что король, не спросив совета у своего народа, не мог отчуждать права своей короны с таким уроном для королевства и против чести короля… и что король должен хранить права своего королевства и честь короны нетронутыми, и обязан силой отобрать отданное».[249] Но уже в 1208 г. Иоанн Безземельный вторгся в Шотландию с большой армией, принудил короля Вильгельма к сдаче и взял двух его дочерей в заложницы. Особо большого успеха англичане добились при Эдуарде I: в 1291 г., после того как умер король Александр, «имевший трех дочерей и ни одного ребенка мужского пола», к королю Англии «как к сюзерену короля Шотландии» прибыли «знатные люди из королевства Шотландия» (среди которых были Джон Бэллиол и Роберт Брюс), для того чтобы «вместе со всеми другими лордами, а также прелатами королевства» принести ему клятву верности, а также сообщить ему, что «только тот получит королевство, кому это право будет передано в его [Эдуарда I. — Е. К.] присутствии»,[250] тем самым они предоставили английскому королю право избрания вассального от него короля Шотландии. Отказ Роберта Брюса от данной клятвы и последовавшая за этим освободительная война шотландцев позволяют другому историографу — автору хроники «Брут» — именовать его «тираном и предателем», восставшим против законного сеньора.[251]

Хронисты часто пытаются создать у читателей впечатление, что сам король Эдуард III, а также английская знать, особенно те ее представители, которые были лишены Робертом Брюсом шотландских владений, были недовольны «вечным» миром с Шотландией. Этот мир воспринимался как неуважение к ратным подвигам предков, проявление слабости, «позор» и «бесчестье» для всего английского народа и даже как предательство со стороны короля, вернее, по отношению к королю, поскольку этот мир заключал не сам король, оправданием которому служит его юный возраст, а вор и узурпатор Мортимер, уже понесший наказание за свои преступления. Согласно хронике «Брут», существовало еще одно основание, позволяющее считать мир с Шотландией незаконным: «предатель» Мортимер заключил его без согласия парламента.[252] Подобное сознательное искажение фактов, направленное на депроблематизацию постыдных эпизодов прошлого, — явление вполне характерное для английской историографии периода Столетней войны. Английским хронистам удалось в какой-то степени передать те настроения, которые витали при дворе короля: большинство прямо намекает на то, что англичане ждали войны с Шотландией, так как только она могла смыть позор с королевства. Что же касается оправдания войны, то в данном случае оно сильно отличалось от трактовки причин конфликтов с Испанией и Францией. В соответствии с английскими традициями и историей короли были обязаны стремиться установить господство над Шотландией.

Из текста хроник можно извлечь еще одно обоснование начала военных действий в этом регионе. После смерти Роберта Брюса «лишенные наследства» английские лорды, «имеющие право на большие владения в Шотландии, либо сами, либо через их жен»,[253] решили начать войну за свои земли. Предводителем они избрали Эдуарда Бэллиола, сына бывшего короля Шотландии Джона (умершего в 1313 г. во Франции). Летом 1332 г. английское войско отплыло в Шотландию из портов в графстве Йорк. Именно претензиям Эдуарда Бэллиола суждено было стать второй причиной войны Англии и Шотландии.

Достаточно любопытно, как английские авторы трактуют роль Эдуарда III в этих событиях. С одной стороны, он находился в мире со своим зятем, королем Шотландии, с другой — среди «лишенных наследства» были и те, кто помог ему захватить власть. При этом невыгодный для Англии мир, заключенный в достаточно сложное для короля Эдуарда время, который все его подданные воспринимали как «позорный», еще не означал, что король навсегда забудет об идее покорения Шотландии. Одни хронисты утверждают, что «лишенные наследства» обратились к Эдуарду III с просьбой разрешить им пройти с войском через его земли для того, чтобы вторгнуться в Шотландию с юга.[254] Другие полагают, что не «лишенные наследства», а сам Бэллиол советовался с Эдуардом III перед отплытием, прося его разрешения на проход армии через владения короля,[255] а также, по-видимому, добиваясь помощи и согласия на попытку отвоевать Шотландию. Король Англии не дал своего согласия, «поскольку Дэвид, король Шотландии, был женат на его сестре», поэтому англичане были вынуждены отправиться в Шотландию по морю.[256] Рассказывая об этом, Джон Капгрейв и Адам из Маримута подчеркивают благородство короля, оставшегося верным договору с мужем его сестры, даже не пытаясь как-то объяснить принятое им позже решение поддержать Бэллиола. Нисколько не смущаясь, они оставляют без комментариев сообщение о вторжении армии короля в Шотландию в 1333 г. Так, например, Капгрейв сразу же после рассказа о запрете войскам «лишенных наследства» проходить через земли короля Англии и описания их первых сражений с шотландцами переходит к сообщениям о вторжении в Шотландию Эдуарда III и взятии им города Берика.[257] По всей видимости, король Эдуард отказался поддержать вторжение за Твид, поскольку оно могло быть легко отнесено на его счет. Однако в то же время он был готов закрыть глаза на планы «лишенных наследства» вторгнуться в Шотландию с моря. В этом случае, если бы их предприятие закончилось неудачей, он мог бы публично отречься от них и конфисковать у «непокорных подданных» их владения в Англии. Подтверждение этой версии содержится в «Скалахронике» сэра Томаса Грея, жившего на севере Англии и прекрасно осведомленного обо всех проблемах «лишенных наследства» лордов, многих из которых он знал лично. Грей прямо указывает, что, не получив военной помощи от короля Англии, лорды попросили «позволить им действовать самостоятельно и пустить дело на самотек»,[258] то есть попросту закрыть глаза на их экспедицию и не чинить препятствий.

Особого внимания заслуживает тот факт, что, несмотря на последующее признание Эдуардом III Бэллиола королем Шотландии, английские хронисты по-разному трактуют его права на корону: так, например, для автора «Анонимной хроники из монастыря Девы Марии в Йорке», автора хроники «Брут», одного из анонимных продолжателей этой хроники (вторая половина XIV в.), Ранульфа Хигдена, Роберта Фабиана и Ричарда Графтона Бэллиол — «король Шотландии»,[259] для Томаса Уолсингема он — «по праву претендующий на королевство Шотландия»,[260] а для Джона Капгрейва всего лишь «человек… претендующий на то, чтобы иметь право на корону Шотландии»,[261] Роберт из Эйвсбери, хронист из Бридлингтона и сэр Томас Грей уклончиво называют его «сыном и наследником» господина Джона Бэллиола, «бывшего короля Шотландии».[262] А вот Жан Фруассар, который вслед за Ле Белем вообще ничего не пишет о правах Бэллиола на престол, упоминает о нем лишь вскользь, как о неком «добром рыцаре», назначенном Эдуардом III комендантом и управляющим городом Бериком.[263]

В конце марта 1332 г. Эдуард III проинформировал шерифов северных графств о том, что он узнал о вторжении войска в Шотландию вопреки миру 1328 г., повелевая им остановить и арестовать нарушителей.[264] Но поскольку это не было сделано, вполне вероятно предположить, что послания шерифам сопровождались устной инструкцией, отменявшей письменную.[265] В сентябре 1332 г. парламент выделил королю средства для защиты границ королевства с севера от шотландского вторжения. Но, прибыв в Йорк с войском, Эдуард узнал, что Бэллиол уже короновался в Сконе (24 сентября).[266] Впрочем, без английской помощи новоиспеченному государю было бы очень трудно закрепить свой успех. Прекрасно это осознавая, Бэллиол в конце ноября того же года издал два открытых письма, в которых объявлял о том, что отвоевал королевство «при помощи короля Эдуарда и добрых англичан», признавал, что Шотландия всегда была английским фьефом, а также в благодарность обещал передать королю Эдуарду ряд пограничных земель и до конца жизни не менее шести месяцев в год у нести военную службу, выставляя 200 латников там, где это нужно королю Англии, включая Гасконь «и повсюду, где король может держать земли или претендовать на них».[267]

Успех Бэллиола, а также его прокламации способствовали изменению отношения Эдуарда III к войне, которую тот вел. Довольно быстро Эдуард III согласился поддержать Бэллиола, и весной 1333 г. английские войска пересекли шотландскую границу. Свое решение король оправдал тем, что шотландцы постоянно нарушали мир, вторгаясь в пределы Английского королевства и причиняя вред подданным английской короны.[268] Большинство хронистов объясняют начало войны с Шотландией тем, что король весьма тяготился «позорным миром», от которого страдал не столько он сам, сколько его верные подданные.[269] Историографы также не отрицают того, что на королевское решение повлияла «передача Эдуардом Бэллиолом королю Англии города Берика с пятью графствами… и обещание принести оммаж за остальную Шотландию».[270] Согласно версии Джона Капгрейва, король Эдуард III, уже после успешных действий Эдуарда Бэллиола и «лишенных наследства» в Шотландии, рассудил следующим образом: поскольку «шотландцы всегда были неверными и полными измены и они никогда не соблюдали перемирие, но всегда собирали силы против нас [англичан. — Е. К.]; также считая, что свадьба и весь мир были заключены сэром Роджером Мортимером, когда он [король Эдуард. — Е. К.] находился в юном возрасте», то, «обдумав все это, он собрал большое войско для вторжения в Шотландию».[271] Таким образом, для оправдания нарушения Эдуардом III условий Нортгемптонского договора (1328 г.) приводится не только отказ короля признать «позорный мир», заключенный без его согласия лордом Мортимером, но и обвинение самих шотландцев во враждебных по отношению к англичанам действиях и замыслах.

Стоит отметить, что в изложении некоторых хронистов зачастую отсутствует элементарная логическая связь между фактами, о которых они рассказывают. Причиной этого является то, что историографы стремились не запятнать светлый образ весьма популярного короля, дабы в любой ситуации он выступал поборником справедливости. Тем не менее следует отметить, что, несмотря на противоречивость и определенную размытость содержания хроник, в целом восприятие причин войны идентично у всех авторов рассматриваемых источников.

Итак, суммируя вышесказанное, можно заключить, что большинство английских хронистов приводит две основные причины, оправдывающие начало войны в Шотландии. Во-первых, «позорный мир» затрагивал национальную гордость англичан, которые не могли смириться с утратой суверенитета над Шотландией, установления которого их предки добивались веками. Во-вторых, этот мир лишал многих англичан земель, принадлежащих им по праву наследования. Помимо подданных английской короны, к числу утративших отцовское наследство относился и Эдуард Бэллиол, защита интересов которого могла рассматриваться не только в свете христианского долга оказания помощи несправедливо пострадавшему, но и в плане обязанности сеньора отстаивать права своего вассала.

Король Англии разделил свою армию на две части: первой командовал Бэллиол, второй — он сам. 19 июля 1333 г. шотландская армия была разгромлена при Хэлидон-Хилле в двух милях от Берика. После этой победы король Англии сделал Эдуарда Бэллиола капитаном Берика и Хранителем Шотландии.[272] Таким образом, он решал вопрос об управлении Шотландией так же, как и его предки — покорители и сюзерены этих земель. В феврале 1334 г. Бэллиол щедро наделил землями «лишенных наследства», а также наградил других воевавших на его стороне англичан за счет конфискованных владений «изменивших» ему шотландцев. Графство Бахан было присуждено Генриху Бьюмонту, Стрэтэрн — Джону Уорену, Мар — Ричарду Тальботу и т. д. Кроме того, в знак благодарности своему сеньору Эдуарду III Бэллиол «на все времена» передал английской короне восемь шерифств с городами Берик, Роксборо, Селкирк, Пиблс, Эдинбург, Линлитго, Хэддингтон и Дамфрис — то есть весь Лотиан, самую богатую область Шотландии. За то, что осталось от королевства, Бэллиол в очередной раз присягнул королю Англии.[273]

Победа на севере была важным условием успешной борьбы против Франции: она избавляла Англию от перспективы войны на два фронта. «По общему мнению, — писал Адам из Маримута, — шотландские войны подошли к концу. Ибо среди этого народа не осталось никого, кто имел бы влияние, чтобы собрать войско или умение его возглавить».[274] Таким образом, в сознании англичан, отраженном в хронистике, полной победой короля Англии закончилась война, которую он справедливо вел, отстаивая свою честь, права, унаследованные от предков, а также защищая границы самой Англии от напавших на нее врагов.

К несчастью для англичан, успех Бэллиола и его сторонников не был долговечным. Молодой король Дэвид и его жена нашли убежище при дворе французского короля Филиппа VI. В отсутствие короля сопротивление возглавили граф Морей Джон Рэндолф, Роберт Стюарт и Эндрю Морей, которые воевали так удачно, что осенью 1334 г. войска Бэллиола отступили под защиту стен Берика. Более того, даже некоторые «лишенные наследства» примкнули к сторонникам Брюса. Комментируя это «восстание» шотландцев, монах из Бридлингтона отмечает, что враги руководствовались «древней злобой… возвращаясь к ней, словно пес на свою блевотину».[275] В августе 1335 г. Эдуард III решил снова поддержать Бэллиола: после ряда побед многотысячное англо-шотландское войско достигло Перта. Этот, а также все последующие походы против Шотландии осуществлялись уже под предлогом подавления «мятежа», ведь король Шотландии являлся вассалом Эдуарда III.

Однако противники Бэллиола не прекратили сопротивление. В 1336 г. король Англии предпринял новый поход для покорения «восставших подданных» в Шотландии, в ходе которого англичане смогли добиться лишь временного успеха.[276] С началом военных действий во Франции покорение Шотландии превратилось из главной во второстепенную цель английской политики. Впрочем, не стоит забывать о франко-шотландском договоре о военном союзе, условия которого шотландцы выполняли честно, предпринимая иногда по несколько походов в год. Короли Англии были вынуждены постоянно вести войну на два фронта, тратя большие денежные и людские ресурсы уже не столько на покорение Шотландии, сколько на защиту северных границ Англии. В 1338 г. в письме к папе, полностью приведенном в хронике из приората в Ланеркосте (Камбрия), король Эдуард написал буквально следующее: «Дэвид Брюс, претендующий на королевство Шотландия, всех шотландцев к себе привязал, мятежников и врагов наших, которые против нас и вассала дорогого родственника нашего Эдуарда, короля Шотландии, на войну предательски поднялись и на земли наши, как в Англии, так и в Шотландии, напали… под покровительством союза, некогда заключенного между Францией и Шотландией».[277] Таким образом, очевидно, что с этого момента Эдуард III время от времени приводил в качестве оправдания военных действий в Шотландии долг суверена, предписывающий ему защищать «право» и «истинный закон» вассала, попираемые «не имеющим на это никаких прав» сыном «тирана, нечестивца и клятвопреступника» Роберта Брюса.[278] По всей видимости, вступив в союз с Эдуардом Бэллиолом, король Англии полностью забыл не только о своем договоре 1328 г. с Робертом I, но и о родственных чувствах к его сыну, к которым он апеллировал в 1332 г. Во второй половине 30-х гг. Эдуард трактовал войну шотландцев за независимость как восстание мятежных подданных. Поэтому неудивительно, что «подстрекательство» шотландцев к «мятежу против законного сюзерена» называется хронистами и самим королем Эдуардом среди причин для войны против Филиппа Валуа, о чем уже упоминалось в предыдущем разделе.

В том же 1338 г., готовясь к походу во Францию, Англия в спешном порядке заключила перемирие с Шотландией, которое было весьма непопулярным среди подданных английской короны, особенно среди тех из них, кто был непосредственно заинтересован в шотландских землях: по мнению Томаса Уолсингема, это перемирие для англичан было «вредным, непочетным, неспокойным, а для шотландцев выгодным и приятным».[279]

В 1341 г., вскоре после возвращения Дэвида II в Шотландию, Бэллиол бежал в Англию. В 1347 г. он в последний раз появился в своем королевстве, которое он в 1356 г. полностью передал Эдуарду III.[280] Сэр Томас Грей так объясняет поступок Бэллиола: «Эдуард Бэллиол, король Шотландии, отдал свою корону и титул королю Эдуарду, поскольку все шотландцы были мятежниками, а у него не было наследника или близкого родственника… а также потому, что… он не мог найти человека лучше для передачи титула и короны».[281]

Узнав о том, что английская королевская армия занята осадой Кале, Дэвид II вторгся в Англию осенью 1346 г. Недалеко от Дарема путь ему преградило ополчение, созванное королевой Филиппой и архиепископом Йоркским. 17 октября в битве при Невиллс-Кроссе шотландцы потерпели сокрушительное поражение: многие магнаты были убиты или взяты в плен, тяжелораненый Дэвид II также оказался в английском плену.

11 лет король Дэвид провел в Тауэре, пока Шотландией управлял его племянник Роберт Стюарт. С 1348 г. шотландцы вели бесконечные переговоры о выкупе короля. В 1352 г. Эдуард III, взяв с Дэвида честное слово, отпустил его в Шотландию для сбора выкупа. Генрих Найтон рассказывает, что после того, как Дэвид огласил в парламенте непременное условие своей свободы — признание, в случае отсутствия у него детей, наследником шотландской короны Эдуарда III, шотландцы «в один голос заявили, что желают выкупить своего короля, но не подчинятся королю Англии».[282] Более того, по версии Генриха Найтона, «шотландцы отказались принять своего короля, пока он полностью не отречется от влияния англичан, и также отказались сами подчиниться им… В противном случае они угрожали выбрать себе другого государя».[283] 3 октября 1357 г. Берикский договор принес свободу Дэвиду II за выкуп в 100 тысяч марок, подлежавших уплате по 10 тысяч в год, на срок выплаты которых объявлялось перемирие.[284] Довольно любопытно замечание, которое Джон из Рединга добавил к рассказу о выкупе шотландского короля. По версии этого хрониста, стремящегося максимально очернить извечных противников англичан и продемонстрировать всю глубину вероломства и подлости, якобы присущих этому народу, в 1367 г., когда срок выплаты выкупа истек, а шотландцы отказались вносить оставшуюся сумму, поскольку полагали, что «король Англии состарился и стал бессильным», сам Дэвид II обвинил своих подданных в коварстве и неуважении к его сединам.[285]

Исходя из вышесказанного, существующую в английской хронистике времен Столетней войны картину можно резюмировать следующим образом: Эдуард III, как и его предки, стремился установить сюзеренитет короля Англии над Шотландией, опираясь на первом этапе на представления о том, что мир с Шотландией является «позором» для Англии и от него необходимо отказаться как можно быстрее. Эдуард также был вынужден учитывать стремление англичан отвоевать «свои» земли в Шотландии, которых они лишились по ненавистному им договору. В дальнейшем же основанием для войны стал договор с Бэллиолом, воспринимаемым в качестве «законного короля Шотландии» и принесшим Эдуарду оммаж. Эдуард III, а также его преемники перестали нуждаться в каком-либо поводе для начала военных действий, поскольку любое волнение в Шотландии стало отныне трактоваться англичанами как восстание против законного сюзерена. Последнее обстоятельство предоставляло королям Англии — Эдуарду III и его наследникам прекрасную возможность всегда иметь предлог для ведения войны с Шотландией — главным союзником Франции в Столетней войне. Поэтому неудивительно, что к моменту начала войны с Францией война в Шотландии воспринималась англичанами как привычное явление, как старый конфликт между сюзереном и непокорными вассалами, а следовательно, для хронистов не было необходимости каждый раз рассказывать о причинах данной войны. Обыкновенно английские авторы предпочитали ограничиваться простым сообщением о том, что шотландцы снова нарушили мир и их нужно наказать за это.

Трактовка военных действий во Фландрии

Как ни странно, рассказ об англо-фламандских отношениях в эпоху Столетней войны целесообразно начать с договора, заключенного в 1295 г. между Францией и Шотландией. Выше уже отмечалось, что этот союз грозил Англии, в случае конфликта с одной из стран коалиции, войной на два фронта. Стремясь изменить столь неблагоприятную внешнеполитическую ситуацию, Эдуард I активизировал поиски собственных союзников на континенте. Наибольшую выгоду сулил Англии возможный договор с Ги Дампьером, графом Фландрским, ибо графство Фландрское было не только самым удобным плацдармом для нападения на Французское королевство с севера, но и регионом, традиционно ориентированным на дружеские отношения с Англией.

Фландрия вошла в состав франкского королевства еще при Меровингах. Во второй половине IX в. Фландрия стала вассальным от Франции графством, однако вплоть до начала XIII в. эта зависимость носила практически формальный характер. Решительное сопротивление Ги Дампьера давлению со стороны Филиппа IV, стремящегося включить Фландрию в состав королевского домена, являлось хорошей основой к возникновению англофландрского военного союза. К тому же сближению Англии и Фландрии способствовали прочные экономические связи между этими регионами: английская шерсть была необходима для развития сукноделия — ведущей отрасли ремесла Фландрии.[286] Как сказано в хронике Жана Фруассара: «Для общественной пользы всей Фландрии будет лучше жить в согласии и любви с королем Англии, нежели с королем Франции… Ибо… из Англии к ним поступает шерсть и великая прибыль, которая позволяет им жить в достатке и радости».[287]

Воспользовавшись тем, что основные силы Англии были задействованы в войне против Шотландии, Филипп IV добился заметного успеха в Гаскони и во Фландрии. В 1300 г. граф Фландрский окончательно признал суверенитет французской короны. Однако города продолжали оказывать сопротивление королевским войскам. После поражения при Куртре (1302 г.) армия Филиппа Красивого покинула Фландрию. В 1328 г. после подавления при помощи французских войск восстания крестьян и горожан против графа во Фландрии произошло окончательное разделение сил: графы из династии Дампьеров (1278–1405 гг.) стали верными вассалами французских королей, а процветавшие благодаря торговым связям с Англией и лишенные своих вольностей города (прежде всего Гент, Ипр и Брюгге) видели в союзе с английским королем единственный путь сохранения независимости.

Вступив на престол, Эдуард III по примеру своего деда продолжил укрепление политических позиций во Фландрии и Нидерландах. Суверенитет короля Франции над этими землями через графа Фландрского был так же призрачен, как и полученный от Эдуарда Бэллиола суверенитет английского короля над Шотландией. Это была не реальная власть, а лишь претензия на нее. По сути дела, все крупные фландрские феодалы и города вели в то время собственную внешнюю политику. Такое положение было достаточно выгодным для Эдуарда III. Королю Англии было значительно проще заключить целый ряд союзных договоров с непокорными власти графа Фландрского сеньорами и городами, чем один-единственный договор с графом. Некоторые из этих сделок скреплялись династическими браками или их проектами. Особенно большое значение для укрепления позиций английского короля в регионе имел его собственный брак с Филиппой, дочерью графа Геннегау Вильгельма Доброго (1328 г.). Приложив массу усилий, задействовав родственные связи жены, тонко играя на частных устремлениях фландрских феодалов и городов, Эдуард III добился серьезных успехов. Иногда, как сообщают хронисты, будущих союзников приходилось задабривать при помощи денег или дорогих подарков.[288] В результате почти все крупные феодалы Нидерландов обещали военную помощь.[289] Наложив в 1336 г. запрет на продажу английской шерсти традиционным торговым партнерам во Фландрии, король Эдуард вынудил горожан открыто признать себя союзниками Англии.[290] Инициатором и непосредственным руководителем подготовки этого альянса стал Якоб ван Артевельде (английские хронисты называют его «другом» короля Эдуарда[291]), возглавлявший в то время восставших против власти графа горожан Гента. Хорошо осведомленный о делах во Фландрии Жан Ле Бель дал весьма показательную характеристику предводителю мятежных гентцев: «Этот Якоб снискал такую милость и благорасположение по всей Фландрии, что от одного ее края до другого беспрекословно выполнялись любые его замыслы и распоряжения, и ни один человек, как бы знатен он ни был, не осмеливался преступить через его повеление… Ни во Фландрии, ни в какой-либо другой стране еще не было герцога, графа или иного правителя, который бы сумел столь сильно подчинить подданных своей воле, как это сделал тогда с фламандцами Якоб ван Артевельде».[292]

Сложные переговоры и дипломатические ходы находились вне зоны внимания большинства английских хронистов, фиксирующих, как правило, лишь сам факт заключения союза.[293] Даже бывший дипломат, Адам из Маримута, очень кратко сообщает о том, что, находясь в Брабанте, король заключал союзные договоры и пытался собрать денег для предстоящей кампании. Хрониста, уверенного в законности притязаний Эдуарда III на французскую корону, больше волнует, что в результате этих переговоров англичане теряли подходящее время года для начала военных действий.[294] Последнее обстоятельство вовсе не означает, что английских историографов не занимал вопрос о том, что привело к заключению соглашений с фламандцами самого короля Эдуарда, но они дают иную трактовку, стараясь не акцентировать внимание на подкупе и шантаже потенциальных союзников, преподнося заключенные договоры не только как взаимовыгодные, но и совершенно добровольные. Иное дело льежский каноник Жан Ле Бель, который в силу происхождения и службы Жану Бомону был заинтересован в подробном освещении событий во Фландрии и, что немаловажно, гораздо лучше, чем большинство англичан, осведомлен о них. Ле Бель прямо указывает, что, прибыв во Фландрию, Эдуард III пообещал главам восставших против власти графа городов, «что в том случае, если они согласятся оказать ему поддержку и помощь в его войне, он поможет им отвоевать Лилль, Дуэ и другие добрые города, которые король Франции у них отнял и удерживал силой, к большому ущербу для справедливости. По этому поводу фламандцы устроили очень обстоятельное совещание и обсуждение. Ведь прежде, под угрозой выплаты огромной денежной суммы в папскую казну, они обязались не воевать с королем Франции и никоим образом не вредить ему. В конце концов они решили, что если король Англии соизволит назвать себя в своих грамотах королем Франции, то они станут почитать его за короля Франции и повиноваться ему как верховному сеньору, от которого графство Фландрское должно держаться в качестве вассального владения, и помогут ему всеми силами завоевать королевство Французское».[295] Другие хронисты из Нидерландов также сообщают о том, что, польстившись на обещания и богатые дары английского короля, магистраты Гента, Брюгге и Ипра убеждали своих сограждан поддержать союз с Англией, упирая главным образом на зависимость фламандских сукноделов от английской шерсти.[296]

В 1338 г., когда король Эдуард в Антверпене особенно активно вел переговоры с фламандцами, последние находились в состоянии войны с королем Франции. Более того, с точки зрения французов, будущие союзники Англии были мятежными подданными, восставшими против власти короля и своего непосредственного господина Людовика Неверского, графа Фландрского, подтвердившего верность Филиппу Валуа. Возможно, англичане воспринимали бы фламандцев точно так же, если бы во Франции не произошла смена династий. В тот момент, когда Эдуард III заявил о своих претензиях на французский престол, фламандцы переставали быть мятежниками в глазах англичан, поскольку борьба с Филиппом Валуа автоматически превращалась из неповиновения законному королю в сопротивление тирании узурпатора. В свою очередь, граф Фландрский точно так же переставал быть верным подданным короля Франции, становясь непокорным его власти преступником. В Антверпене фламандцы принесли королю Эдуарду «оммаж и клятвы верности, покорившись ему, как их сюзерену, королю Франции».[297] Согласно версии цистерцианца Томас а Бертона, сами фламандцы обратились к Эдуарду с просьбой принять титул короля Франции, законным наследником которого он являлся, и «защитить от всех врагов, пообещав ему господство над их землями».[298] Эта точка зрения на события не претерпела никакого изменения со временем. Точно так же, как авторы XIV в., анонимный подданный Генриха VIII утверждал, что «фламандцы, прекрасно понимая, что король Эдуард имел право на корону Французского королевства, предложили служить ему, как истинному королю Франции».[299]

Декларируя свои законные права, Эдуард III в письме к «сэру Филиппу де Валуа» провозглашал, что он, «Божьей милостью король Франции и Англии и лорд Ирландии», для защиты своих прав «вторгся во Фландрию как ее сюзерен (as Suverayn lord)».[300] На это Филипп VI ответил, что после того, как он со своим войском начнет осаду фламандских городов, народ Франдрии (the Flemyngis) подчинится ему и его брату, графу Фландрскому.[301] После того как папа наложил на Фландрию интердикт и призвал ее к повиновению Филиппу Валуа, фламандцы написали в ответ: «Хотя он [Филипп. — Е. К.] и претендует на то, чтобы быть королем, они принесут оммаж, однако не такому королю, который удерживает корону несправедливо и требует себе господства над королевством недолжным образом».[302] С этим совершенно согласуется то, что пишут английские хронисты, объясняя причину обращения короля Эдуарда к фламандцам. В их трактовке Эдуард III, как справедливый монарх, пекущийся в первую очередь о благе всех подданных, был вынужден защищать последних (в том числе и фламандцев) от нападений врагов и любых незаконных притеснений. Именно поэтому Эдуард отменил, как незаконные, все обязательства и клятвы, связывающие фламандцев с Филиппом Валуа.[303] Таким образом, по версии английских авторов, король заключил соглашения с фламандцами не столько потому, что этот союз был выгоден ему, сколько для того, чтобы защитить своих подданных от нападений узурпатора Филиппа Валуа.

Опять-таки согласно английским историографам, в первую очередь версии сэра Томаса Грея, Эдуард III сразу же стал оказывать реальную помощь новым подданным. Чтобы уничтожить французский флот, который курсировал вдоль побережья Фландрии, не позволяя фламандцам выходить в море, король дал одно из самых грандиозных морских сражений того времени — битву при Слейсе.[304] В том же 1340 г. он был вынужден снять осаду Турне и заключить перемирие с Филиппом Валуа, весьма непопулярное в Англии, только ради того, чтобы папа снял с фламандцев интердикт.[305] Необходимо отдать должное и фламандцам: они оказывали королю Эдуарду существенную помощь, принимая участие в его походе во Францию.

Однако в конце XIV в. отношения между Англией и фландрскими городами, недовольными растущей конкуренцией нового центра торговли шерстью — английского Кале, осложнились до такой степени, что время от времени между прежними союзниками происходили столкновения на море. Самое крупное сражение между английским и фламандским флотами произошло в 1371 г.: в нем победу одержали англичане, захватив двадцать пять кораблей с солью и убив всех фламандцев.[306] Любопытно, как хронисты пытаются оправдать действия своих соотечественников. То, что англичане ограбили и перебили союзников, нарушая таким образом договор между Англией и Фландрией, что, в свою очередь, могло привести к началу войны, не замалчивается в английской историографии. Однако это кровопролитное сражение представлено следствием отнюдь не коварства и вероломства англичан (поскольку в трактовке английских историографов эти характеристики, присущие всем остальным народам, у англичан совершенно отсутствуют), а всего лишь ошибки: «Поистине англичане не знали, что это были фламандцы». Приняв их, видимо, за французов, англичане напали на корабли и перебили всех, кто там находился, прежде чем обнаружилось их заблуждение. Приводя столь наивное оправдание нападения англичан на торговые суда союзников, хронисты отмечают, что, несмотря на то что это недоразумение вскоре было выяснено и мир между Англией и Фландрией восстановлен, именно оно стало причиной «большого разногласия» между двумя народами.[307]

Это «разногласие» привело к тому, что фламандцы все чаще и чаще стали выступать не за англичан, а против них. Хотя официально стороны не только не вели войну, но и находились в союзе, тем не менее постоянные нападения на английские суда не могли не вызвать в Англии недовольство жителями Фландрии, переданное Томасом Уолсингемом. Под 1379 г., прежде чем рассказать о страшном избиении английских моряков, устроенном фламандцами, хронист вдается в весьма пространное рассуждение об особенностях поведения и нравов самаритян-фламандцев, которые «в зависимости от обстоятельств либо любят, либо ненавидят англичан… они англичан уважают и высоко ценят, пока те постоянно одерживают верх над противниками, оказываются сильнее врагов, удачливее, чем враги, богаче; напротив, когда враги на них решают подняться, превосходя в численности, бедствия растут, горести увеличиваются, они отказывают в совете, отказывают в помощи, отказывают в доверии, отказываются от знакомства и в конце концов становятся лютыми врагами», и это проявилось «не раз, не два и не три, но поистине продолжается бесконечно».[308] Таким образом, очевидно, что англичане, признав свою вину в сражении 1371 г., во всех других столкновениях винят фламандцев. Английские историографы утверждают, что постоянными нападениями на английские корабли и поддержкой, которую фламандцы оказывают королю Франции, они не только подталкивают короля Англии к разрыву договора о союзе, но и к началу войны против Фландрии.

После восьми лет обострения отношений ситуация снова изменилась в 1379 г., когда города Фландрии во главе с Гентом начали широкое движение, направленное против власти графа. После того как в 1382 г. граф Людовик II Мальский из династии Дампьеров обратился за помощью к своему сеньору королю Франции Карлу VI, а также к зятю герцогу Бургундскому Филиппу II, восставшие горожане во главе с Филиппом ван Артевельде, сыном знаменитого Якоба ван Артевельде, были вынуждены искать поддержку у своего традиционного союзника Англии. Тем временем двенадцатитысячная французская армия одержала во Фландрии целый ряд побед, самой блистательной из которых была битва при Розбеке, вынудив к сдаче почти все мятежные города, кроме Гента. Для выручки осажденного французами Гента в Англии была собрана армия. На этот раз был использован религиозный лозунг, связанный с начавшейся в 1378 г. Великой схизмой.

Экспедиция во Фландрию готовилась в Англии как крестовый поход в защиту папы Урбана VI против профранцузски настроенного антипапы Климента VII. Во главе крестоносного войска был поставлен епископ Нориджский Генрих Деспенсер. Подготовка этого похода прошла в лучших традициях крестоносного движения: папа Урбан издал буллы, приравнивающие участие в борьбе со схизматиками к походу в Святую землю. Согласно этим буллам, полное отпущение грехов получали не только те, кто непосредственно отправлялся вместе с епископом, но и все те, кто сделает какое-нибудь пожертвование на поход.[309] Поэтому все, особенно женщины, старались пожертвовать как можно больше, отдавая деньги, золотую и серебряную посуду, драгоценности, снаряжая целые отряды латников. Многие, по мнению Генриха Найтона, «отдавали гораздо больше, чем могли себе позволить».[310] Богатый лондонский торговец Джон Филпот, неоднократно ссужавший корону деньгами на организацию военных кампаний, на этот раз за свой счет перевез на континент около 60 тысяч «крестоносцев».[311] В принципе крестовый поход был организован не только против Фландрии, но также против Франции, Шотландии и «многих других стран, которые благоволили к антипапе и поддерживали его».[312] Более того, некоторые хронисты называют схизматиками одних французов, полагая, что поход был организован только против них.[313] Однако Англия уже давно воевала с Францией и Шотландией, поэтому относительно Столетней войны крестовый поход епископа Нориджского мог явиться лишь поводом для организации очередной кампании, но никак не свидетельствовать о причинах конфликта. В то же время, несмотря на постоянные столкновения на море, Фландрии война все еще не была объявлена. Следовательно, борьбу со схизматиками можно упомянуть в качестве второй причины, которая приводится в английской хронистике для оправдания войны с графом Фландрским, верным союзником короля Франции и приверженцем антипапы. Первой причиной по-прежнему оставалось неповиновение графа истинному, с точки зрения англичан, королю Франции, теперь уже Ричарду II. Здесь снова важно подчеркнуть, что война с графом Фландрским вовсе не означала войну со всеми фламандцами, верными подданными короля. Это также подтверждает тот факт, что самыми надежными союзниками англичан в крестовом походе были горожане Гента. Последние, после того как английское войско во главе с епископом позорно бежало в Англию, сдав врагу все ранее ими захваченные города и крепости во Франции и Фландрии, остались совершенно одни против армии графа и короля Франции.[314]

Последний раз горожане Гента обратились с мольбой о помощи к Ричарду II в 1385 г., заявив Королевскому совету, что у них нет больше сил оказывать сопротивление мощной французской армии и «что, если им вскоре не будет оказана поддержка, они будут вынуждены сдать город королю Франции».[315] Необходимо отметить, что перед этим только закончился всеанглийский поход против шотландцев и французов, организовавших совместное нападение на Англию. Этот поход, возглавленный самим Ричардом II, имел действительно невиданный ранее размах, и казна понесла огромные потери; кроме того, в стране ходили упорные слухи о том, что Карл VI готовит новое нападение на Англию. В этой ситуации Королевский совет отнюдь не спешил оказать помощь Генту — последнему очагу сопротивления власти французского короля во Фландрии, поскольку все остальные мятежные города уже капитулировали. Это нежелание поддержать верных союзников не могло не найти отражение в хрониках. Как всегда, очень интересно проследить за тем, как историографы пытаются оправдать предательство, совершенное соотечественниками, и обвиняют в неверности союзников. Современник, анонимный автор «Вестминстерской хроники», высказал следующее мнение по этому вопросу: «Но какой смысл английскому королю был посылать ее [помощь. — Е. К.] для них, когда они почти все были французами (cum tunc omnes pro majori parte essent Francigene)? Необходимо отметить также, что это было сделано не по принуждению, а по своей доброй воле они отвернулись от короля Англии».[316] Но, согласно версии английских авторов, благородный король Англии все же не мог не выполнить свой долг перед союзниками, пусть и не очень хорошими. Он приказал снарядить отряд из 300 латников и 700 лучников для защиты Гента, правда, из-за нового нападения шотландцев он был вынужден отменить свой приказ и отправить этот отряд к Берику.[317] В хрониках рассказан и конец этой истории, видимо, для того, чтобы продемонстрировать вероломство фламандцев, с легкостью меняющих союзников и сюзеренов, что, разумеется, снимало вину с английского короля, не предоставившего помощь соратникам в тяжелую для тех минуту. Сначала в Генте, а потом и в других городах Фландрии горожане решали вопрос о том, кому им следует подчиниться: «Королю Англии, королю Франции или герцогу Бургундскому, и предпочтение было отдано последнему».[318]

Таким образом, очевидно, что представления английских историографов об отношениях между Англией и Фландрией, а также, что особенно любопытно, образ фламандцев в сознании англичан не только не были статичными, но в зависимости от политической ситуации менялись на диаметрально противоположные. В начале Столетней войны фламандцы воспринимались как верные союзники, а то и преданные подданные Плантагенетов. Вплоть до конца царствования Эдуарда III любые военные столкновения англичан и фламандцев трактовались как простые недоразумения. В правление Ричарда II ситуация изменилась принципиально. Ориентированный на мир с Францией, Ричард лишь однажды согласился на организацию поддерживающей фландрские города экспедиции (крестовый поход епископа Нориджского 1383 г.), которая закончилась полным поражением англичан. Возмужав, Ричард перестал оказывать фламандцам содействие даже в тех ситуациях, когда те остро нуждались в английской помощи. В этот период участившиеся столкновения на море перестали преподноситься в качестве случайных. Все это привело к тому, что фламандцы решили искать себе другого защитника от французского короля и обратились к герцогу Бургундскому Филиппу Храброму, мужу графини Маргариты Дампьер, признав его своим сюзереном. При этом между Англией и Фландрией по-прежнему официально сохранялись дружеские отношения.

Мир был нарушен в 1436 г., когда перешедший на сторону Карла VII герцог Бургундский с огромным войском, в котором находились его новые подданные фламандцы, осадил Кале. Судя по хроникам, а также популярным поэмам того времени, англичане восприняли поступок герцога, а также вероломность фламандцев (забывших о том, скольким они обязаны англичанам, более ста лет проливавшим за них кровь[319]) как предательство. Не вдаваясь в излишние подробности, приведу цитату из одной поэмы, написанной на осаду Кале, автор которой не просто осуждает бывших союзников за измену, но и проявляет определенную изобретательность в сочинении оскорблений:

Завершая рассказ об осаде Кале, следует добавить, что посланный на выручку городу герцог Глостерский не только блестяще справился с возложенной на него задачей, но и совершил опустошительный рейд по Фландрии. Война была объявлена. Фламандцы перестали быть друзьями англичанам, превратившись в таких же врагов, что и французы.

Подводя некоторые итоги главы, необходимо подчеркнуть, что для английских авторов XIV–XVI вв. чрезвычайно важно было подтвердить справедливость всех войн, организованных их государями. В тех случаях, когда в качестве официальных обоснований начала конфликтов использовались династические притязания (англо-французское противостояние, испанские кампании, война Бэллиола и Брюса), хронисты стремились доказать законность наследственных прав «своих» монархов и, соответственно, нелегитимность действий врагов, обвиняемых в узурпации. Постулирование нарушения противниками англичан патримониальных прав влекло за собой целый ряд других обвинений. Английские правоведы, а за ними и историографы репрезентировали королей Англии не только борцами за собственные наследственные права, но также защитниками справедливости в целом. Подобный подход, в частности, предполагал внимание к сюжетам, связанным с заботой государей о безопасности и процветании подданных (выражавшейся, например, в отражении непосредственной вражеской агрессии). Другим следствием утверждения правомерности военных акций собственных монархов являлось перекладывание ответственности за кровопролитие и иные противоречащие христианской морали действия на их противников.

Также следует отметить, что иерархия и развернутость тех или иных аргументов не остаются неизменными на протяжении всего периода. Это зависит не только от внешних обстоятельств (подобно переходу фламандцев в лагерь противников англичан), но и от закономерностей развития исторического и политического мышления. По мере того как какие-то сюжеты (например, династические) постоянно воспроизводятся в историографии, они претерпевают изменение, которое можно было бы обозначить как «рутинизацию». С одной стороны, авторы поэм и хроник уже не считают необходимым в подробностях пояснять читателям детали того или иного аргумента или казуса; постепенно становится достаточным простого указания на наследственные права или древнюю вражду. С другой стороны, теряя аргументы и обстоятельность, определенный довод становится не менее, а более убедительным; хронист уверен в его самоочевидности и в том, что приведенное им соображение уже давно утвердилось в сознании читателей. Автор начинает оперировать тем или иным тезисом (например, о праве Эдуарда III на корону или о коварстве фламандцев) как безотказным инструментом, который уже сам служит основанием для подтверждения новых, требующих доказательства положений.

На протяжении XIV–XVI вв. происходят заметные изменения в манере английских историографов излагать причины ведения боевых действий. Хотя рассуждения авторов исторических сочинений о законности вступления Англии в войну по преимуществу связаны с правами и деяниями государей, симптоматично появление в их трудах в связи с обсуждением этой проблемы таких категорий, как «почетно» для английского народа (короля, страны) или «позорно» для Англии (страны, народа, англичан). В этом проявляется отождествление позиции всего народа и его государя как естественного лидера сообщества, главы политического «тела» королевства.

Согласно положениям канонического и общего английского права для ведения «справедливой войны», требовалось соответствие простым условиям: она должна быть провозглашена законной властью во имя защиты христианской веры или восстановления нарушенной справедливости. Как явствует из анализа источников, прежде всего исторических сочинений, с точки зрения современников (в первую очередь тех, кто проживал на территории Англии), все английские кампании эпохи Столетней войны отвечали необходимым условиям и могли считаться справедливыми. Между тем пространные рассуждения теологов и юристов, ссылающихся либо на освященную веками древнюю традицию, либо на божественный закон, либо на сеньориальное право, нуждались в «реальных» подтверждениях, исходящих от самого Бога. Ибо только сам Господь, который является «царем царей» [Откр. 17:14; 19:16], мог разрешить спор между монархами, вынеся им свой приговор.[321] Религиозное сознание людей Средневековья (независимо от их социального статуса) требовало божественных знамений, указывающих на волю Всевышнего. Довольно четко убежденность в этом была сформулирована анонимным автором «Деяний Генриха V», вложившим свои рассуждения по этому поводу в уста епископа Винчестерского, дяди короля Генриха V, произнесшего речь на открытии парламента в 1416 г. Впрочем, можно предположить, что неизвестный автор действительно пересказывал услышанную им речь епископа. Последний утверждал, что конфликт между коронованными особами не может быть решен в «простом» суде. Разрешить такое под силу только «небесному суду», который выносит приговор тем, «кто не имеет правителя под небесами», подобно тому как «земной суд» разрешает споры тех, «кто имеет правителя на земле».[322] Этот «божественный приговор» должен выполняться со всем уважением, наподобие приговоров суда земного.[323]

Поиск указаний на божественное волеизъявление в Средние века не только отличался от Нового времени меньшим скептицизмом верующих в отношении чудес, но, прежде всего, готовностью людей видеть знамения в самых обыденных вещах. Само религиозное сознание в тот период предполагало веру в абсолютный провиденциализм, что нередко приводило к ожиданию постоянного, ежедневного божественного вмешательства в ход человеческой жизни. Конечно, можно найти немало свидетельств тому, как ученые мужи взывали к легковерным христианам с просьбами не изыскивать чудесное в тривиальном или даже в чем-то необычном. Еще в конце XII в. Ричард из Девайзеса обращал внимание читателей на то, что те, кто склонен видеть знамение в солнечном или лунном затмении, заблуждается, ибо попросту не знает о законах мироустройства.[324] В 1536 г. католический проповедник Визель подверг критике типичную для Средневековья жажду чудесного еще более ярко: «Ну, блеснула необычным светом молния где-то в Силезии. Что это — чудо? Ну, сорвал ураган крыши домов. Что это — знамение суда Божьего? Где — то в лесу загорелась груда угля; земля вздрогнула; разразился гром, и сильная молния озарила город; так ли уж редко это случается? В Бреслау обрушилась башня, эко чудо! В Силезии женщина не разродилась в срок: это, конечно, удивительно, но нельзя же видеть в этом знамение пришествия Господа Бога!»[325]

Стремясь узреть волю Всевышнего в споре претендентов на корону Франции, многие англичане не могли пройти мимо трагедий в доме Капетингов в начале XIV в. Например, автор «Инвективы против Франции» прямо утверждал, что, если бы Бог не желал увидеть Эдуарда III королем обоих королевств, он не допустил бы быстрой смерти всех сыновей и внуков по мужской линии Филиппа IV:

Для анонимного поэта совершенно очевидно, что Господь, в соответствии со своим планом, решил объединить два королевства — Англию и Францию — под властью Эдуарда III и для этого он отправил в могилу одного за другим всех сыновей Филиппа IV, а также их потомков мужского пола, дабы никто не смог противиться его воле. Не ограничиваясь физическим истреблением Капетингов, Всевышний, по мнению все того же автора, даровал французскому народу ряд недвусмысленных знамений, прямо указывающих на его благоволение английскому королю и явное недовольство коронацией «узурпатора» из дома Валуа. Во-первых, сосуд со священным елеем, дарованный Всевышним для помазания Хлодвига во время его коронации и с тех пор бережно хранимый французами в Реймсе, неожиданно оказался пуст: «Елей закончился, указывая, что тебе [Валуа. — Е. К.] не быть королем».[327] Во-вторых, поэт обвинял Филиппа VI в том, что тот не в состоянии исцелять золотуху: «Болезнь ты [Филипп Валуа. — Е. К.] не лечишь, лишенный королевской святости».[328]

После того как французы, закрыв глаза на посланные им знамения, все же короновали Филиппа Валуа, Эдуард III, руководствуясь исключительно, как утверждали авторы из числа его верноподданных, волей Всевышнего, начал войну за свое наследство. Для английских королей, как истинных христианских монархов, могло существовать только одно решение вопроса — вести войну или нет. Еще в середине XIII в. Брактон, рассуждая о правах и обязанностях государя, утверждал, что «король не может сделать на земле ничего, поскольку он служитель и викарий Бога, кроме того, что он может делать по праву… соблюдая закон… Его власть поэтому является властью справедливости, а не беззакония… Закон делает его королем…».[329] Знаменитый легист прямо утверждал, что если государь противится закону или не исполняет волю Бога, то он превращается из короля в тирана.[330] Таким образом, с точки зрения английских юристов, Эдуард III и его потомки были обязаны вести войну против «узурпаторов», чтобы соблюдать закон и не превращаться в тиранов. Закон оказывается выше всего: выше христианского милосердия и заповеди «не убий». Закону подчиняются даже те, кто является его творцами: короли — на земле и Бог — на небе. Короли, по сути дела, лишены свободы выбора, ведь их главная функция заключается в исполнении и защите закона. Но поскольку в данном случае речь идет не об английских делах, а о международном конфликте, в силу вступает верховная юрисдикция — Божий суд, от которого обе стороны ожидали приговора виновной стороне, не могущего оказаться несправедливым или ошибочным.

Представление английских хронистов о роли Бога в ходе боевых действий

Вскоре после того, как английская армия одержала свои первые победы, самой громкой из которых была морская битва при Слейсе (1340 г.), английские хронисты начали активно проводить мысль о том, что эти победы им посылает сам Господь, поскольку они сражаются за правое, угодное Ему дело. Процитированный выше автор «Инвективы против Франции» бросает вызов Филиппу Валуа, говоря: «Если ты настоящий король, Франция защитит корону».[331] Джон Эргом, автор комментария к «Бридлингтонскому пророчеству», о котором речь пойдет чуть ниже, указал на то, что сначала английская армия не захочет воевать с Францией, поскольку все сословия, считая ее одним из самых могущественных королевств в мире, будут опасаться, что Англия не сможет справиться с ней. Да и сами французы будут уверены в этом, высокомерно полагая, что при помощи золота они смогут завоевать Англию. «Но, — замечает Эргом, — они заблуждаются, так как помощь Бога и торжество справедливости стоят дороже, чем все сокровища».[332] Для хронистов этот тезис подтверждают многочисленные победы англичан над значительно превосходящими их силами противников.

Как бы историографы ни гордились доблестными подвигами своих соотечественников, они никогда не забывали благочестиво отметить благоволение Всевышнего английскому воинству, что позволяло им лишний раз подчеркнуть справедливый характер войны, которую ведет их государь. Под 1331 г. Джон Капгрейв, рассказывая о победе, якобы одержанной 2 тысячами англичан над 40 тысячами шотландцев, в заключение говорит: «Все люди сказали, что это было сделано Божьей рукой, а не человеческими силами. Ибо англичан было так мало, а шотландцев так много, что каждый из них падал на других».[333] По мнению автора «Длинной хроники аббатства Керкстолл», «божественной, а не человеческой милостью» англичане одержали верх над шотландцами при Невиллс-Кроссе.[334] Такое же заключение делает правовед Адам из Ус к а после рассказа о поражении, которое нанес шотландцам в 1402 г. Генри Перси: «Победа была дарована только Богом, а не людьми».[335] Аналогичные рассуждения можно встретить у Генриха Найтона после описания битвы при Пуатье, в которой малочисленная английская армия все же решила принять участие, дабы умереть, защищая права своего короля.[336] И как сказано в «Краткой хронике аббатства Керкстолл», на поле Пуатье «правосудие, глядящее вниз с небес и не позволяющее несправедливости торжествовать над собой, передало Иоанна Валуа и других в руки Эдуарда, принца Уэльского».[337] В анонимной хронике из Кентербери сходная мысль вкладывается в уста Черного принца, решившего оказать помощь попавшему в беду королю Педро I: «Принц, замечая, что победа в битве зависит не от многочисленности войска, но от благосклонности Бога, передал себя и своих [людей] в его руки и отправился со своим войском в Испанию».[338] К выводу о том, что, «покуда Бог благоволит англичанам, им не страшны никакие враги», пришли, согласно версии Найтона, клирики и пастухи, разгромившие огромное шотландское войско при Невиллс-Кроссе.[339] Безусловно, в том ополчении, которое собрали королева Филиппа и архиепископ Йоркский, было достаточно доблестных рыцарей, например представители рода Перси, традиционно защищавшего северные рубежи Англии. Однако, желая подчеркнуть чудесный характер одержанной победы, а также исключительную доблесть и мужество своих соотечественников, английские авторы намеренно усиливают разницу в составах двух армий: цвету шотландского рыцарства под предводительством короля противостоят созванные для защиты родной земли пастухи и монахи, во главе которых стоят далекие от военного дела персоны — прекрасная дама и духовный пастырь. Генрих Найтон, Томас Уолсингем, герольд Чандоса, Ричард Графтон и продолжатель хроники Адама из Маримута единогласно приписывают Богу победу английского флота над испанским у Винчелси в 1350 г.,[340] большинство историографов не забывает сослаться на божественную поддержку англичан при Слейсе,[341] а при рассказе о битве при Азенкуре о ней упоминают все хронисты без исключения.[342]

В английской хронистике можно выделить два приема, посредством которых авторы подчеркивают милость Бога, если она проявляется в сражении одного войска против другого. Первый заключается, по сути дела, в описании численного соотношения сил, когда враги превосходят англичан в десять — двадцать раз, но последние все же побеждают благодаря благоволению Господа. Это может быть сформулировано самим историографом во фразе вроде: «Англичане одержали победу при помощи Бога». В тех же случаях, когда авторы оставляли подобные сюжеты без комментария, они, вне всякого сомнения, могли рассчитывать на то, что благоразумный читатель сам в состоянии сделает правильное заключение о том, почему небольшой отряд англичан одержал победу над превосходящими в несколько раз силами противника. Однако нередко историки описывают непосредственное вмешательство Бога в военные действия, приводя в качестве неоспоримого доказательства рассказ о чуде или знамении. Например, по свидетельству Генриха Найтона, в 1385 г. шотландцы, напавшие на город Карлайл, были обращены в бегство чудом, точнее, миражом. Им явилась Дева Мария, покровительница города, и предсказала появление английской армии. Более того, вскоре эти шотландцы непосредственно увидели войско короля Ричарда прямо перед собой, хотя на самом деле армия находилась в нескольких милях от них.[343] По версии Томаса Элхэма, в английском лагере накануне Азенкура был виден св. Георгий, «вооруженный, готовый к войне на английской стороне».[344] Автор «Дара истории» также сообщает, что в битве при Пуатье французы видели в небе вооруженного всадника, готового с ними сразиться. Хронист добавляет, что «англичанам была послана божественная победа (Divina victoria)».[345]

Пожалуй, одним из самых ярких и эмоционально окрашенных эпизодов, свидетельствующих об уверенности англичан в божественной поддержке и благоволении к ним Всевышнего, является история перехода английского войска под предводительством самого короля Генриха V из Арфлера в Кале в 1415 г., впервые рассказанная анонимным клириком, сопровождавшим королевское войско в том походе. После взятия Арфлера придворные отговаривали короля от реализации его замысла, поскольку полагали, что для него будет «весьма опасно передвигаться этой дорогой с небольшим войском, ежедневно становящимся все меньше,[346] в то время как постоянно возрастающее множество французов подобно овцам в отарах окружает их со всех сторон». Однако «король, полагаясь на божественную милость и справедливость своей цели», возразил, цитируя Библию, что «победа зависит не от размера войска, а от Бога, который может предать многих в руки немногих [1 Мак. 3:18] и который дарует победу по своему желанию, невзирая на число воинов».[347] Повествуя о марше на Кале, хронист намеренно постепенно нагнетает драматизм, перечисляя подстерегавшие англичан всевозможные опасности, неизменно отводимые от них Господом.[348] Показательно, что история достигает кульминации не во время описания битвы при Азенкуре, а чуть раньше, когда автор пересказывает беседу, состоявшуюся перед сражением между королем и сэром Уолтером Хардфордом, королевским камергером. Согласно версии анонимного автора хроники, Хардфорд посетовал на то, что в их войске нет десяти тысяч лучших английских лучников, которые были бы рады находиться в сей трудный час рядом со своим государем. «Это глупость, — ответил король, — потому что, благодаря Богу на небесах, на чью милость я уповаю и с которым я твердо верю в победу, я не захотел бы, даже если бы мог, иметь хоть на одного человека больше, чем у меня есть сейчас. Ибо сейчас со мной божий народ («dei populus»), которым он наградил меня, чтобы он был со мной. Вы не верите, — спросил он, — что Всемогущий с этим небольшим числом своих людей способен сломить высокомерие французов, которые кичатся своим количеством и превосходством сил?.. Я верю сам, что это возможно…»[349] Позже, описывая само сражение, историк заметил, что сказанные накануне королем слова оказались пророческими: в этой битве Бог нанес «восставшим против него» два сокрушительных удара: первый, когда он поверг французов, а второй, когда бегущие враги стали давить друг друга.[350]

Вполне возможно, что хронист, который вероятнее всего во время того похода был одним из королевских капелланов, действительно являлся свидетелем реального разговора между Генрихом и графом Хардфордом. С определенной долей вероятности можно предположить, что чрезвычайно набожный Генрих V произнес речь, свидетельствующую о его уверенности в победе. Гораздо важнее иное: повествование о первой континентальной кампании Генриха V совершенно не различается у разных авторов. В отличие от рассказов о большинстве других экспедиций и сражений, существенно варьирующихся даже у очевидцев одних и тех же событий, все сообщения об Азенкуре удивительно похожи друг на друга. Скорее всего, это единообразие объясняется наличием единого основного источника — фактически все авторы прямо или опосредованно использовали «Деяния Генриха V», составленные анонимным капелланом. В 1437 г., опираясь на эти анонимные «Деяния» и официальные документы, специально приглашенный ко двору герцога Хэмфри Глостера прославленный итальянский гуманист Тит Ливий Фруловези написал «Жизнь непобедимого Генриха V». Труд Тита Ливия Фруловези вдохновил многих англичан на создание произведений, воспевающих Генриха V, и сыграл существеннейшую роль в формировании образа Генриха V — идеального короля и образцового англичанина — храброго, справедливого, безукоризненного и вполне заслуженно получающего помощь от Господа. В самом конце XVI в. Шекспир не только популяризировал историю о первой французской экспедиции Генриха V, но и окончательно закрепил канонический рассказ о ней. И хотя у Шекспира собеседником Генриха становится граф Вестморленд, основной смысл речи передан точно, как у анонимного хрониста:

Довольно часто чудеса, о которых рассказывают английские историки, связаны с силами природы. Во многих хрониках сообщается о том, как король Франции, начиная с 1385 г., готовился к вторжению в Англию, поклявшись на многочисленных святынях, что «не покинет ее до тех пор, пока она не будет полностью опустошена или завоевана и этим не будет положен конец войне между королевствами, или же он умрет, осуществляя это».[351] Летом 1386 г. в районе Слейса сосредоточилась большая французская армия. Все приготовления к отплытию были завершены: на многочисленные корабли было погружено оружие, осадные орудия, даже детали будущих укреплений.[352] Но планам Карла VI не суждено было осуществиться, ибо «Англию защищала божественная сила, а не человеческая»:[353] посланный встречный ветер мешал отплытию французов. Шли месяцы, огромное французское войско терпело большую нужду: буханка хлеба, стоившая в Англии пенни, продавалась за 18 денье.[354] В конце ноября армия была распущена.[355] По другой версии, приведенной Томасом Уолсингемом и Джоном Капгрейвом, французы оставались в бухте до 31 октября, после чего они все же вышли в море при попутном ветре, однако «посреди моря разразилась буря, поломавшая многие корабли».[356] Уолсингем добавляет, что собранное французами для вторжения в Англию войско насчитывало 3600 рыцарей и 10 тысяч простых воинов.[357] В той же хронике Уолсингема можно найти не менее яркое свидетельство вмешательства Бога в ход военных действий: в одном из сражений епископа Нориджского со схизматиками гроза с громом и молниями разразилась над французскими войсками, в то время как над англичанами, находившимися неподалеку, небо оставалось чистым.[358] Ряд хронистов рассказывает о божественном знамении во время битвы при Креси: «Был гром, и сильный ливень пролился с небес. Это произошло и до, и после битвы, хотя туч не было видно и небо повсюду было чистым. И было видно огромное количество воронов и ворон, летающих над французской армией».[359] Интересным свидетельством того, как Господь карает тех, кто воюет против Англии, является эпизод в «Скалахронике»: все члены шотландской шайки, напавшей в 1340 г. на Роксборо, «умерли позже плохой смертью», в частности их предводитель Александр Рэмен «умер от голода в тюрьме».[360]

Примеры, подобные вышеперечисленным, можно было бы приводить до бесконечности. Гораздо более любопытными являются эпизоды, в которых Господь бдительно оберегал англичан, даже когда последние попадали в переделку по собственной вине. Так, например, при осаде Арфлера горожане сделали вылазку и «из-за невнимательности и лени наших людей» смогли поджечь английские укрепления. Однако, как отметил хронист, «по желанию Бога» их огонь погас, и враг обратился в бегство, «не причинив нашим людям серьезного вреда».[361] Напомню, что анонимный автор «Деяний Генриха V» непосредственно принимал участие в той кампании в качестве военного капеллана, поэтому его суждение свидетельствует не только о «благочестивой» оценке произошедшего, но также передает гневные эмоции, вызванные переживаниями по поводу небрежности дозорных. В следующем эпизоде, приведенном этим же автором, акцент также смещается с неосмотрительности англичан на их воинскую доблесть, благочестие и уверенность в собственной правоте. На Рождество 1416 г. дядя короля Томас Бофор, граф Дорсет, капитан Арфлера, в то время уже принадлежавшего англичанам, предпринял с небольшим отрядом явно грабительскую экспедицию в глубь Нормандии «для пополнения продовольствия в городе», во время которой англичане были застигнуты врасплох превосходящим их в пятнадцать раз отрядом графа Арманьяка. Граф Дорсет отверг предложения врага сдаться, поскольку он был уверен в том, что «принять их было бы несомненным предательством и глупостью», ибо это означало бы, что он «презирает благосклонность Бога и не верит в правоту своего короля и королевства Англии».[362] Перед сражением все англичане набожно молились Богу, зная, что с его помощью их малочисленное войско может одержать победу над врагом, что и произошло — меньше 900 англичан разбили 15 тысяч «французских мятежников» («rebellium gallicorum»), «обратив в бегство, захватив в плен или поразив их мечом». Участники той экспедиции, а также все остальные англичане (успех был отпразднован не только в Арфлере, но и, по приказу короля Генриха, который сам возблагодарил Господа за сотворенное им чудо, в Англии) не сомневались в том, что эта победа была одержана только благодаря тому, что Бог в этой войне находился на стороне англичан.[363]

Конечно, можно усомниться в достоверности цифр, которые приводят историографы, завышая превосходство врагов над англичанами. Впрочем, в данном случае важнее не истинное соотношение сил и даже не конечные победы подданных английской короны. Пропагандируемая хронистами готовность небольших английских отрядов дать бой явно превосходящим в несколько раз силам противника свидетельствует об убежденности англичан в благоволении к ним Бога, поскольку именно они сражаются за правое дело. В этих случаях на задний план отступает столь часто встречаемое в источниках физическое противопоставление «своих» и «чужих», когда историографы, а еще больше поэты подчеркивают превосходство англичан над представителями других народов по разным параметрам воинской доблести. Как правило, в тех случаях, когда историографы намеренно подчеркивают вмешательство Всевышнего в ход сражения, победы англичан преподносятся в качестве чуда, порой вполне ожидаемого или закономерного, но всегда удивительного.

В упомянутой в самом начале главы речи епископ Винчестерский подсчитал, что к 1416 г. «право короны Англии на королевство Францию было божественно ясно установлено тремя одинаковыми приговорами, и поэтому им не должно оказываться постоянное сопротивление».[364] Первый приговор прозвучал в 1340 г., вскоре после того, как Эдуард III официально во Фландрии принял титул короля Франции, доставшийся ему по праву наследования, «в морском сражении при Слейсе». «Второй приговор был явлен» в битве при Пуатье, «где полегла французская знать и был пленен Иоанн, узурпатор королевства (intrusore regni)». Третий приговор был оглашен на поле Азенкура, когда «французская армия была обращена в бегство и французский меч уступил английскому скипетру… а предводители французов были взяты в плен и их рыцари преданы смерти».[365] Но короли Франции, вернее, те, кто был незаконно коронован во Франции, сменяя друг друга, оставались глухи к «божественному приговору», который для них был повторен трижды, и не подчинились ему. А поскольку короли несут перед Всевышним ответственность за свои государства и подданных, чьи судьбы непосредственно зависят от королевских прегрешений и праведных поступков, то весь французский народ, подчинившийся узурпатору и не желающий признать королей Англии в качестве законного сюзерена, непременно будет наказан. Епископ (или, скорее, анонимный клирик, пересказавший или сочинивший его речь) вовсе не настаивает на том, что простой народ разбирается в тонкостях юриспруденции и теологии, анализируя права претендентов на корону. Но так как Господь неоднократно посылал французам знамения, в которых он выражал свою волю, у них не должно оставаться сомнений относительно того, кто является их истинным сюзереном. Епископ Винчестерский искренне скорбел о том, что «этот негодный народ» («gens misera et dure cervicis») «не подчинился божественным приговорам столь многочисленным и столь ужасным», ибо его пугает наказание Всевышнего за непослушание. Господь уже лишил французов «трех вещей, с которыми они могли бы в дальнейшем причинять нам [англичанам. — Е. К.] вред». Во-первых, Он лишил их двух главных портов — Кале и Арфлера. Во-вторых, «их храбрости, поскольку они были заражены страхом перед ужасными и непоправимыми бедствиями, постигшими их, когда множество людей было убито в столкновениях с англичанами, особенно сейчас, совсем недавно, при Азенкуре. Презирающие эти бедствия вполне могут ожидать, что их пренебрежение решением Бога приведет к мести». В-третьих, «в результате потери знатных и смелых людей во всех этих битвах» они утратили всю свою военную мощь.[366]

Бог наказывает подданных монарха-грешника, не только посылая ему поражения в битвах (любая милость Бога к англичанам на полях сражений одновременно является карой для их врагов), но и тем, что в королевском семействе разразилась междоусобная война: сыновья Филиппа Валуа подняли мятеж против отца.[367] Поддержка узурпатора является далеко не единственным преступлением французов — для того чтобы воевать против законного короля, нужно уже потерять благочестие. Поэтому французов, погрязших помимо гордыни во всех прочих смертных грехах, Господь покарал так же, как Вавилон во времена Кира: «Их поля и виноградники истощились, а их города, некогда процветавшие, обнищали и разрушены войной».[368] Страдания и бедствия французов были усугублены чумой, унесшей седьмую часть населения страны. С английской точки зрения причиной болезни было то, что враги выказывали неуважение к святыням и святым (которые могли бы заступиться за них перед Богом).[369] Разумеется, епископ Винчестерский (или анонимный автор хроники) не сомневается в том, что англичане в конце концов с помощью Бога одержат победу над французами и те, сломленные английской мощью, будут вынуждены признать короля Англии своим господином. Однако, будучи человеком праведным, епископ тревожится о том, что, прежде чем это произойдет, будет пролито немало христианской крови (в основном французской, поскольку виновная сторона несет несравнимо большие потери). Поэтому он надеется, что «французы задумаются о знамениях, посылаемых Богом, которые указывают на его решение, и поспешат заключить соглашение с англичанами», иначе «в конце концов… он неумолимо отмстит восставшим против него (deus… se impropiciabiliter vindicet in rebelles)».[370] К этим восставшим против самого Бога автор «Деяний Генриха V» относит французский народ.

По мнению английских хронистов, Господь, как самый справедливый судья, карает не только тех, кто непосредственно совершил преступление, «восстав» против божественной власти, но и их пособников, осмелившихся так или иначе помогать преступникам. Так, в сентябре 1417 г. английские купцы поймали прибитое штормом груженное разными товарами генуэзское судно. Автор «Деяний Генриха V» уверен, что оно было занесено к берегам Англии «свирепым ветром по воле Бога, который, возможно, был сердит на генуэзцев за то, что те оказывали поддержку французам в морском сражении».[371] Напротив, королю Португалии, союзнику английского короля, имевшему в своей армии много англичан, Господь послал в 1385 г. в битве при Альжубарроте победу над кастильцами, старыми врагами англичан.[372] Таким образом, любой союзнический договор, заключенный правителями третьих государств с одним из противников, оказывал влияние на судьбы их собственных подданных. Из простых противников англичан союзники французов и шотландцев превращаются в грешников. Хронистов не интересует, имели ли пострадавшие генуэзские купцы хоть какое-то отношение к военным действиям против Англии. С их точки зрения, справедливость наказания вытекает только из этнической или политической принадлежности. Также в случае с победой, одержанной королем Португалии, хронист не задумывается над тем, ведет ли Фердинанд I справедливую войну против Кастилии: для его победы оказывается достаточно союза с англичанами и их присутствия в его войске.

Господь как покровитель Английского государства

Согласно текстам английских хроник, Бог не только помогал англичанам вести военные действия, он еще и оберегал саму Англию и ее мирное население от разорения и прочих бедствий, которые стремились причинить ей враги в то время, когда ее защитники находились далеко. При этом рассказы о «счастливых избавлениях» от грозящей опасности однотипны у всех хронистов: сначала идет подробное описание приготовлений врага (обычно собирается большое войско, способное либо покорить всю Англию, либо нанести ей огромный урон), иногда для усиления эффекта авторы рассказывают о слухах, распространяющихся среди англичан, и страхе перед врагом; завершается история вмешательством Бога, разрушающего планы противника. Выше уже приводился рассказ о том, как Бог при помощи встречного ветра помешал Карлу VI завоевать Англию. Аналогичные планы Филиппа Валуа, «который ожидал получить прозвище "Завоеватель"»,[373] были сорваны Всевышним незадолго перед битвой при Креси еще более интересным способом: он внушил французам такой ужас перед англичанами, успешно действовавшими на территории Французского королевства, что те испугались отплыть в Англию.[374]

Когда же французам все же удавалось оказаться близ берегов Англии, Бог делал так, чтобы тот вред, который враги причиняют англичанам, был минимальным. Так, под 1416 г. в «Деяниях Генриха V» после рассказа о том, как французские корабли были отправлены к Саутгемптону «для разорения и уничтожения английского флота» (именно в этом порту в то время базировались самые крупные, большей частью королевские, корабли, переправлявшие английскую армию на континент), сделана следующая запись: «Но Бог — создатель и сторонник мира, ненавидящий непорядок и обман, ограничил (хвала Ему) их злой замысел лишь несколькими английскими кораблями. Затем они [французы. — Е. К.] пытались с грабежом и огнем высадиться на сушу в разных местах на побережье, но, по воле Бога, они всегда были отражены, неся бо́льшие потери, чем причиняли, за исключением лишь их первой атаки, во время которой они сожгли очень маленький остров Портленд, с которого почти все жители предварительно были эвакуированы».[375] То же самое случилось чуть позже с флотом, находившимся у острова Уайт: англичане были спасены Богом от пиратского нападения французов.[376]

Но Господь, согласно английским хронистам, хранит не только простых англичан, в первую очередь он заботится о непосредственных инициаторах войны — тех, кому он повелел наследовать корону Франции. Получается своего рода замкнутый круг: Бог защищает английских королей, которые оберегают божественный закон, то есть ведут войну во имя Бога. В 1344 г. Филипп Валуа, «неспособный разбить короля Эдуарда Английского силой оружия, задумал уничтожить его коварным предательством». Для этого он вошел в сговор с кузеном Эдуарда III, королем Наварры. Последний, «зная любовь короля Эдуарда к миру», предложил ему встретиться для переговоров на полуострове Котантен в Нормандии; Филипп Валуа тем временем расположился на соседнем острове, чтобы либо захватить в плен, либо убить короля Англии. «Король Англии, однако, не подозревая ни зла, ни обмана со стороны родственника, подготовил по его совету свои корабли без оружия и лошадей». Эдуард III взошел на корабль при «благоприятном ветре и поспешил в Нормандию». Однако сам Иисус, который «управляет всеми ветрами и морями, и они подчиняются ему, не желая, чтобы погиб невинный, верящий в него, приказал ветру стать настолько враждебным, что в течение трех месяцев король со своими войсками носился по бурным морским волнам то возле одного, то возле другого острова, но всегда уносимый ветром прочь. В конце концов король, понимая, что такие вещи не происходят без воли Бога, принес клятву, говоря: "Говорят, что по закону наследования королевство Франция принадлежит мне. Как только Бог дарует мне свободный выход, я не буду противиться тому, чтобы овладеть им [королевством. — Е. К.]… как истец и завоеватель своего права". После этого Бог даровал ему ветер, согласно его клятве, и за короткое время он успешно прибыл с войсками в Кале».[377] Едва ли хронисты могли рассчитывать на то, что даже очень набожные англичане поверят в сказку о том, как король Эдуард со своей армией три месяца носился по бурным морям (учитывая, что в хорошую погоду берега Франции видны из Англии), но даже самые большие скептики в Англии вряд ли сомневались в том, что Господь хранил их короля от вражеского коварства.

Если Эдуард III был спасен Богом от козней Филиппа Валуа, вражда с которым длилась уже много лет и была всем хорошо известна, то Генриха V Господу пришлось оградить уже от коварного предательства английских лордов, «весьма близких к королю и пользующихся его доверием». В 1414 г., во время подготовки короля Генриха к первой французской кампании, несколько английских лордов, среди которых были Ричард Кембриджский, его брат Генрих, лорд Скроуп и Томас Грей, организовали заговор, желая «не только помешать подготовленной экспедиции, но также… убить короля». Но они, по мнению хрониста, не знали о том, что, как только король объявил о намерении организовать военную кампанию с целью отвоевания своего наследства, «которое против Бога и всей справедливости удерживалось силой французов», Господь стал оказывать ему, исполнителю его воли, покровительство. «Он, который… знает, насколько тщетны человеческие замыслы, вскоре спас справедливость от безбожия и разоблачил достойную Иуды гнусность и предательство этих злых людей».[378] По версии Псевдо-Элхэма, действиями лордов-предателей руководил сам дьявол, а поэтому для спасения короля потребовалось вмешательство Бога.[379] Точно так же Христос защитил англичан при Невиллс-Кроссе, когда на них двинулась шотландская армия, «предводительствуемая дьяволом».[380] Поддержка Сатаной противников англичан неудивительна для английских хронистов: ведь англичане сражаются за справедливость и установленный Богом закон и порядок, в то время как их враги противятся «божественным приговорам».

Бог оберегает не только тело короля, но и его разум, вселяя в него мудрые мысли и праведные решения. Так, в 1354 г. во время знаменитых переговоров в папской курии между послами с обеих сторон почти уже было достигнуто соглашение,[381] по которому в обмен на отказ от прав на королевство Францию король Эдуард должен был получить назад все земли и владения в герцогстве Аквитания, «узурпированные королями Франции». «Но по божественному замыслу и ради лучшего будущего, равно и для чести короля Англии» Эдуард III в конце концов отказался от этого договора и продолжил войну.[382] А Господь еще долго оберегал главу английского посольства — герцога Ланкастерского — от многочисленных французских ловушек и засад, когда тот возвращался через Францию из Авиньона в Лондон.

«Бридлингтонское пророчество» — предсказание будущего или критика настоящего?

Убежденность англичан в законности прав их государя и в справедливости войны за французскую корону предполагала твердую веру в благоприятный для английской стороны конец войны. В определенном смысле эту уверенность можно усмотреть в статутах 1340 и 1420 гг., изданных в ответ на парламентские петиции о предоставлении подданным английской короны гарантии их полной независимости от власти короля Франции. Уже первый из этих статутов свидетельствует о том, что даже в самом начале войны многие англичане были убеждены в грядущей победе над Францией. Одним из самых любопытных пропагандистских текстов, предсказывающих конечный успех англичан в борьбе за французскую корону, является так называемое «Бридлингтонское пророчество».

По своей структуре «Бридлингтонское пророчество» представляет написанную гекзаметром поэму средней длины (около 600 строк), разбитую на двадцать девять небольших глав. В полном соответствии с традицией жанра,[383] автор стихов стремился вложить максимум информации в минимальное количество слов, использовать сложные аллегории, символы и ребусы, что чрезвычайно затрудняет интерпретацию этого текста. И все же, несмотря на то что все имена, географические названия и даты были зашифрованы, без особого труда можно было догадаться, что большая часть «пророчества» из Бридлингтона посвящена правлению Эдуарда III: текст начинается с предсказания низложения его отца (Эдуарда II), а заканчивается указанием на полную победу его сына (Эдуарда Черного принца) над Французским королевством. Дата составления и имя автора пророчества неизвестны. И хотя аноним, как и полагается предсказателю, использовал исключительно будущее время, большинство исследователей склоняются к тому, что он писал около 1362–1363 гг. Следовательно, большая часть текста являлась ретроспективой уже свершившихся событий, и только четвертая часть текста действительно предсказывала будущее, изображая его таким, каким хотелось бы его видеть самому «пророку» или его покровителям.

В первой главе, состоящей всего лишь из двенадцати строчек и являющейся, по сути дела, прологом к остальному тексту, анонимный автор смог не только рассказать о том, как он получил откровение, но также обозначить форму и главную тему всего сочинения. Поэт сообщает о том, как во время болезни, когда он, измученный лихорадкой, спал в своей по стели, его посетил Святой Дух, повелевший ему взяться за перо и записать в стихах откровение о грядущих событиях. Стихи содержат явные аллюзии на Откровение св. Иоанна Богослова [5,1]:

В заключении к «пророчеству» автор снова подчеркивает, что все написанное им является не выдумкой, но откровением Святого Духа, полученным в форме вещего сна.[385] Ни в прологе, ни во всем остальном тексте автор ни разу не называет своего имени. В четырех списках, датируемых XIV в.,[386] а также в четырнадцати более поздних копиях[387] не содержится никакой дополнительной информации об авторе. Однако уже сам жанр пророчества должен был исключать анонимность: трудно поверить в откровение, данное неизвестно кому. Имя человека, которому Господь открывает знание будущего, являлось важнейшей составляющей подобного текста. Это имя (если оно достаточно авторитетно) должно было работать на подтверждение достоверности предсказания. Разумеется, довольно часто «авторы», которым средневековая традиция приписывала те или иные пророческие тексты, не имели никакого отношения к их сочинению. Важно другое: большинство текстов, которые современная историческая наука считает анонимными, с точки зрения средневековых людей, были написаны известными авторами. Но, возможно, в рассматриваемом случае имя настоящего автора «пряталось» в самом тексте «пророчества», и читателю нужно было просто разгадать этот шифр?

В большинстве рукописей, самые ранние из которых датируются рубежом XIV–XV вв., а также хрониках и документах этого периода можно найти указание на то, что откровение было дано регулярному канонику из Бридлингтона (Йоркшир).[388] С середины XV в. начали появляться рукописи, в которых в качестве автора назывался четвертый приор Бридлингтона Роберт по прозвищу Писец (Scriba), живший в XII в. (ум. около 1160 г.).[389] Его имя было буквально «вычитано» из текста, в котором слишком часто употреблялись слова «писец» и «писать», а также различные производные от них. Вскоре после вступления Генриха VII Тюдора на английский престол (1485 г.) ему был преподнесен манускрипт, содержащий «Бридлингтонское пророчество». Текст заканчивался следующими строками:

Эти строки, хоть и перекликающиеся с прологом, но добавленные к «пророчеству» в середине XV в., свидетельствуют о том, что человеку знающему не составляло особого труда отыскать подходящее имя для создателя «Бридлингтонского пророчества». Вполне возможно, что автор намеренно оставил в тексте намеки на Роберта Писца, известного своими учеными трудами, среди которых были комментарии на Апокалипсис и пророчества Ветхого Завета.

Впрочем, с середины все того же XV в. сочинителем «пророчества» все чаще и чаще назывался другой приор Бридлингтонской обители — Джон Твинг (ум. 1379 г.).[391] Правда, подобное авторство угрожало достоверности «пророчества» и делало неуместным для большей части текста употребление будущего времени. Однако Джон Твинг был единственным канонизированным монахом этой обители, следовательно, кому же, кроме него, могло быть даровано откровение Святого Духа. Именно в святости приора следует искать причину возникновения версии о том, что он являлся автором «Бридлингтонского пророчества». Приписываемое Джону Твингу авторство знаменитого откровения заняло достойное место среди легенд об этом святом. Поэтому неудивительно, что уже в первой половине XV в. появились списки пророчества, в которых его автором назывался Джон Бридлингтонский. Более того, в XV–XVI вв. некоторые владельцы старых анонимных списков сочли необходимым вставить в них пометки о том, что автором пророчества был не кто иной, как Джон Твинг.[392] Начиная с середины XV в. в Англии стали появляться первые изображения св. Джона Бридлингтонского, на которых святой муж держал в руках книгу как намек на составленный им текст пророчества.

Следует также отметить, что большинство самых ранних списков «пророчества» дошло до нас вместе с пространным прозаическим комментарием к нему. Судя по всему, этот комментарий был составлен вскоре после самого «пророчества», а именно между ноябрем 1362 г. (в тексте есть упоминания о возвращении домой знатных французских пленников после уплаты за них выкупа) и апрелем 1364 г., когда умер король Франции Иоанн II (о смерти которого ничего не сказано). Подобно автору «пророчества», комментатор попытался скрыть собственное имя, опасаясь навлечь на себя гнев королевских фаворитов или самого Эдуарда III. Однако, по всей видимости, он все же гордился проделанной работой и надеялся, что она не останется без награды. Посвящая свой труд молодому Хэмфри де Боэну, графу Нортгемптонскому, Херефордскому и Эссексскому, комментатор советовал ему, если тот захочет узнать его «тайное имя», прибавить к знаку следствия (nota consequentiae — «ergo») «голову от сожаления» (caput miserationis — «m»).[393] Этот простой ребус складывается в имя Джона Эргома. Поразительное проникновение комментатора в сложный авторский план и мастерская дешифровка сложнейшего текста «пророчества» навели исследователей на мысль о том, что Эргом комментировал свое собственное сочинение. К тому же чем ближе к концу комментария, тем чаще Эргом сбивается с третьего лица на первое, идентифицируя себя с поэтом. Известный глубокими познаниями в теологии и, кроме того, являвшийся регулярным каноником-августинцем из Йорка, Эргом мог довольно свободно посещать принадлежащий к тому же братству и расположенный неподалеку Бридлингтонский монастырь. Во время одного из таких визитов он вполне мог познакомить работавших в скриптории монахов с «найденным» им «пророчеством».

В любом случае, независимо от авторства комментарий был составлен Эргомом для разъяснения покровителю подлинного смысла туманного «пророчества». В предисловии Эргом подробно объясняет общие приемы дешифровки (всего комментатор выделил десять типов шифра) и раскрытия истинного значения каждой отдельной фразы. Чаще всего автор, стремясь утаить от непосвященных сокровенное знание о будущем, прибегал к методу, именуемому extranea nominatio, скрывая имена героев за названиями животных или птиц (Бык, Петух, Рак). Использование второго метода было более разнообразным, поскольку в данном случае автор прибегал к указанию на определенный характерный признак действующего лица (accidentia). Это могли быть прозвища, полученные при ассоциировании человека с каким-либо случаем из его жизни, чертой поведения, именем или гербом. Например, один из фаворитов Эдуарда III из-за своего дефекта речи получил прозвище Шепелявый (blesum), другой придворный был назван Кастратом (genitalia laesus) из-за раны, полученной в область гениталий.[394] К этому же методу Эргом относил и ассоциации, возникавшие из-за сходного звучания слов. Порой, не зная шифра к этим ассоциациям, и вовсе невозможно понять смысл некоторых строк. Например, предсказывая сражение при Невиллс-Кроссе (1346 г.), автор писал:

Эти строки получают смысл, только если, как и предписывал комментатор, заменить лишенные буквального значения слова «suspicor» и «penetrans» на имена Уильяма де Ла Зуша, архиепископа Йоркского (suspicor), и сэра Генри Перси (penetrans). При этом Эргом разъясняет, что «penetrans» является латинским переводом английского глагола pierce (пронзать, проникать), но не вдается в подробности относительно происхождения прозвища Уильяма де Ла Зуша. В результате вышеприведенные строки получают следующее прочтение:

Нередко имя человека скрывалось за геральдической символикой. Так, объясняя читателям ту часть предсказания, где упоминались англичане, которым суждено принять участие в сражении против шотландцев в мае 1373 г., Эргом указывал, что под «многочисленными золотыми львами» подразумевается не кто иной, как граф Херефордский, поскольку «ни у ко го из рыцарей Англии нет на щите такого множества золотых львов, кроме как у него, у которого их шесть».[396] В соответствии с этим «геральдическим» методом король Шотландии, именуемый, как правило, Раком, иногда назывался Львом («в середине герба скроется лев»).[397] Третий выделенный Эргомом метод окончательно должен был лишить читателя надежды самостоятельно разобраться с королями Шотландии. Помимо того, что соперник Дэвида Брюса в борьбе за шотландскую корону Эдуард Бэллиол также именовался королем, в «пророчестве» иногда встречаются двусмысленные обозначения (aperta aequivocatio). Например, слово «cancer», кроме Дэвида II, могло обозначать зодиакального Рака.

Четвертый прием заключался в использовании метафор: так, в предсказании о морском сражении при Слейсе (1340 г.) корабли именовались лошадьми, а такелаж — сбруей. Пятый способ касался шифровки числительных. Например, во фразе «Milvi caedentur, cuculi silvis capientur» («Коршуны будут убиты, кукушки в лесах переловлены») речь шла вовсе не о птицах, а о численности павших и пленных воинов: MLVI — MLVII; CCLIX — CCLXI. При этом, чтобы получить из слова «milvi» число MLVII, нужно было перенести первую букву «i» в конец, точно так же для получения числа CCLXI из слова «cuculi» необходимо было сложить две пятерки (буквы u/v) и перенести полученную десятку на предпоследнее место.[398] Шестой метод можно назвать макароническим переводом, когда английские или французские слова разбивались на составные части, каждая из которых переводилась на латинский язык (например, Herethford — terra Vada; Mortimer — mare mortis; Windsor — ventis (winds) aurum (or); Lancaster — longum castrum; Mountjoye — mons gavisus). Седьмой — ребусы, подобные тому, при помощи которого Эргом зашифровал собственное имя. Одна из загадок гласила: «Если кто-нибудь отрубит голову быку, оттуда появится золото» («Si quis taurum caput amutat, inde fit aurum»). Чтобы правильно ее решить, «отсечь голову» необходимо было не быку, а слову «(T)aurus».[399] Восьмой способ заключался в правильном объединении двух слов: во фразе «Falsus non stabit, Phi et lippus fugitabit» необходимо было соединить звук «фи» с прилагательным «гнойный», чтобы получить имя Филиппа Валуа («Лжец не устоит, Филипп побежит»).[400]

Девятый метод в целом напоминал третий и сводился к ambigua locutione, позволяя по-разному трактовать одно и то же слово (например, «pater in terra» могло обозначать и папу, и короля). Наконец, десятый метод — слоговые сокращения: например, Ca — Caan, Pa — papa, Phi — Philippus. Таким образом, хотя в целом большинство использованных Эргомом приемов принадлежало к числу вполне тривиальных, их разнообразие и сочетание в одном тексте должно было, по всей вероятности, как продемонстрировать эрудицию и ученость автора, так и обезопасить его от обвинений в политической нелояльности.

Главный герой «пророчества» — Эдуард Виндзорский, то есть Эдуард III, был выведен в тексте под именем Быка (Taurus). О том, что под Быком автор подразумевал именно родившегося в ноябре 1312 г. Эдуарда Виндзорского, можно догадаться и без комментария Эргома, поскольку в стихах есть намек на время и место рождения будущего короля:

Возникновение ассоциации с быком в стихотворном «пророчестве» комментатор объяснял двояко. Во-первых, он ссылался на VII книгу Плиния Старшего, писавшего о том, что подобно тому, как огромная сила сосредоточена у быка в его мощной шее и рогах, сила короля Англии состоит в английских лордах и народе. Во-вторых, Эргом опирался на Аристотеля, считавшего, что бык всегда выбирает для себя тучное пастбище, куда и ведет свое стадо. Подобно быку, Эдуард III повел английских подданных в богатую Францию, на свое законное пастбище. Но, подобно быку, бросающему пастбище ради случки с коровами, король склонен забывать о французском наследстве ради женской любви.[402] Следует отметить, что комментарий Эргома вполне соответствовал откровенному тексту «пророчества»:

Для анализа «Бридлингтонского пророчества» следует прежде всего ответить на главный вопрос — для чего был написан этот текст? Какие цели ставил перед собой автор, желавший утаить от читателей свое имя? Собственно, какая из частей «пророчества» является главной — толкование прошлого или предсказание грядущего? Написано ли оно для того, чтобы читатели, одолев основную часть книги (с предсказаниями прошлого), поверили бы и в ту ее значительно меньшую часть, где речь все-таки шла о будущем? Чтобы эта вторая часть книги воспринималась как правдивая? Или же главной задачей автора была легитимация войны, которую Эдуард III вел во Франции? Может быть, «вдохновленное Святым Духом пророчество» должно было стать очередным неопровержимым доказательством правоты англичан в конфликте с французами?

Как заявлено в прологе, главной темой «Бридлингтонского пророчества» являются «новые войны», которые английская корона будет вести в правление Эдуарда III. Этому королю суждено унаследовать корону Английского королевства еще до смерти его отца, а от матери он получит права на французский престол.[404] Рассказ о правлении Эдуарда начинается с общей характеристики грядущего царствования. Поэт предрекал, что в юности король будет крепок душой и телом, мудр, рассудителен, целомудрен, справедлив, смиренен, активно будет творить добро, доблестно сражаться с врагами. Он станет надежным защитником для своих подданных, грозой врагов, победителем королей. В этой части «пророчества» содержалось популярное в то время лестное для Эдуарда III сравнение его с легендарным предком — королем Артуром, покорившим многие народы: так же, как Артур, Эдуард взошел на престол в возрасте пятнадцати лет.[405]

Предсказывая большую войну между Англией и Францией, автор «Бридлингтонского пророчества», как уже отмечалось выше, объяснял ее причины в полном соответствии с официальной версией английского двора. Однако «Бридлингтонское пророчество» совершенно не похоже на другие английские сочинения, пропагандировавшие войну во Франции, не только по своей форме, но и по содержанию. Как мне представляется, своеобразие этого текста заключается в том, что в отличие от свойственного другим англичанам гипертрофированно позитивного восприятия «своих» анонимный псевдопророк, помимо грехов и пороков противников, весьма подробно разбирал прегрешения самих англичан и их короля, мешавшие одержать им окончательную победу и завоевать французское наследство. Подобное видение проблемы было характерно скорее для французских политических трактатов, авторы которых воспринимали войну как божественную кару за прегрешения французских государей и всего народа. Именно французы, а не англичане склонны были искать причины своих злоключений не столько в лагере противников, сколько в стане «соплеменников», сосредоточив внимание главным образом на их нравственном облике, на вопросе о соответствии представителей сословий Французского королевства их социальным функциям.[406]

По мнению «предсказателя» из Бридлингтона, главным пороком Эдуарда III было влечение к женщинам, оказывавшим на него дурное влияние. Из-за своей страсти король порой совершенно отстранялся от королевы. Как предрекал автор, такая порочная любовь впервые охватит Эдуарда во время осады Кале в 1346–1347 гг. Беременная королева Филиппа вместе с придворными дамами прибудет под стены города, чтобы поддержать венценосного супруга и вдохновить личным примером недовольных затянувшейся осадой английских солдат. И хотя английские войска были вынуждены мириться со всеми тяготами зимней осады, усугубленными эпидемией дизентерии, им все же было далеко до бедствий, свалившихся на жителей Кале. Время от времени король Эдуард даже развлекал своих приближенных турнирами и балами. Согласно легенде, во время одного из таких балов графиня Солсбери и обронила подвязку, подняв которую влюбленный король произнес слова, ставшие год спустя девизом рыцарского ордена. В своем «пророчестве» поэт предсказывал появление некой дамы, которую он именовал Дианой: любовь к ней подчинит волю короля желаниям этой дамы и отвратит его от ратных дел:

Эргом высказывал два предположения о том, кто скрывается под именем Дианы: ею могла оказаться и сама королева, но все же, скорее всего, какая-то другая женщина.[408] Причина, по которой Эргом не называл конкретных имен, может легко объясняться тем, что обе дамы (Филиппа Геннегау и жена Черного принца, Джоанна Кентская, носившая в первом браке титул графини Солсбери[409]) были еще живы во время составления «пророчества». Независимо от того, какая дама скрывалась под именем Дианы, поэт предрекал, что страсть короля навлечет на него гнев Господний:

Для автора «пророчества» было характерно широко распространенное в период Средневековья представление о том, что личные грехи и пороки государей влияют на судьбу всего народа и государства. Наказание Эдуарда III, распространившееся заодно на его подданных, вполне сравнимо с карами, которые Господь постоянно посылал шотландскому королю Дэвиду Брюсу, также известному, по мнению предсказателя, своими прелюбодеяниями: оба короля потерпели поражения в войнах.

Согласно «пророчеству», жизнь Эдуарда III станет постоянной борьбой долга с соблазнами. Являясь очень набожным и богобоязненным, Эдуард всегда будет правильно понимать знамения, возвращаясь к праведной жизни после каждого поражения английских войск. Однако после серии блистательных побед король снова поддастся соблазну порока. По подсчетам Эргома, во второй раз любовь к женщине принесет зло Англии в начале 60-х гг.: вновь появится загадочная Диана, делающая короля безынициативным и изнеженным, отвращая его от организации новой заморской кампании. Вместо того чтобы вести войну за свои права, Эдуард позволит пленникам купить себе свободу.[411] Американская исследовательница Хелен Пекк предположила, что в этом случае под Дианой могла подразумеваться Алиса Перрерс. Несмотря на то что Алиса была принята ко двору королевы Филиппы только в 1366 г., а поистине всемогущей стала лишь после смерти королевы в 1369 г., она могла быть любовницей Эдуарда и в 1362 г. (в пользу этого предположения косвенно свидетельствует факт назначения королем пожизненной пенсии Алисе в 1363 г.).[412]

Помимо Дианы, кем бы она ни была, найдутся и другие люди, о чьем пагубном влиянии на короля поэт спешил предупредить читателей. Много лживых и двуличных людей соберется вокруг короля, они будут навязывать ему свою волю, обманывая его медовыми речами. Имена этих могущественных придворных были скрыты за обидными прозвищами и характеристиками.[413] Во главе этой клики предателей интересов королевства будет стоять Заика (Traulus), которого в итоге ждет плохой конец (tandem periet male traulus). Второй из упомянутых придворных также будет обладать дефектом речи — шепелявостью (seduus et blaesus). Третий своей косматой внешностью, а также исходящим от него зловонием и невоздержанностью будет напоминать козла, впрочем, его склонность к сладострастию будет ограничена мужским бессилием (hircus genitalia laesus). Если верить комментариям Эргома, импотенция этого придворного объяснялась травмой, полученной на войне или в результате несчастного случая. Четвертый будет модником, рядящимся в платья с бахромой (panniculos caesus). Последние определения касались исключительно внешности — синеглазый (glaucus), рыжий (fulvus) и толстяк (obesus). Эргом добавлял, что по этим характеристикам нетрудно догадаться об именах, впрочем, он также замечал, что совсем не обязательно, чтобы каждое из определений относилось к одному из придворных, поскольку может быть, что два или три качества подходят одному человеку. Эти лживые друзья поссорят короля с другими лордами и станут причиной междоусобиц. Следуя их советам, король Эдуард будет нарушать права подданных, отягощая их произвольными поборами. Справедливый Божий суд не заставит себя ждать: в третьей экспедиции короля Эдуарда на континент падет цвет английского рыцарства. Эргом замечал, что это предсказание «похоже, сбылось».[414] Вскоре после этого похода в Англии начнется голод, особенно жестокий для бедняков. Более того, четыре стихии восстанут против короля, чтобы сбить с него спесь: земля будет сотрясаться от землетрясения; на море его будут преследовать страшные бури; воздух будет заражен чумой; огонь уничтожит английский флот.[415]

Король не оставит без внимания все эти многочисленные знамения, в результате чего он покается в прегрешениях и изменит свою жизнь. К тому же обман придворных будет раскрыт благодаря измене их же сторонников.[416] Эргом отмечал, что непонятно, чем, собственно, будут руководствоваться бывшие друзья негодяев — собственными интересами или же благородным желанием открыть королю глаза на правду.[417] В результате Эдуард снова встанет на защиту законов королевства, накажет неправедных судей, настраивавших его против знати и народа, сместит плохих должностных лиц, заменив их достойными людьми. Все это поможет королю увеличить доходы казны, разворовывавшиеся раньше королевскими чиновниками.[418] Король издаст новые законы, способствующие благополучию королевства, установит мир между аристократией и общинами. Дополнительные налоги взиматься не будут, и народ возликует и будет радоваться до конца правления Эдуарда. Исполненный благочестия, он будет делать щедрые пожертвования церквям и монастырям и не станет притеснять своих подданных. Автор, правда, намекал, что полностью искоренить злоупотребления судей, склонных нарушать закон за взятки (injustas exactions), королю так и не удастся. В 1362 г. король Эдуард, отмечая пятидесятилетний юбилей, объявит в честь этого события всеобщую амнистию, даже для воров и других преступников, а также подтвердит Великую хартию вольностей. Благочестие короля и его добродетельная жизнь станут залогом благоденствия подданных: «Источник божественного благочестия даст все безвозмездно».[419] Позже король возобновит свои притязания на французский престол, но его новые прегрешения вновь помешают ему добиться поставленной цели.

Последние четыре главы «пророчества» посвящены правлению государя, именуемого автором Петухом. В своем комментарии Эргом решительно отметал любые сомнения насчет того, что «Петух, который родится от тяжелого щита» является именно Черным принцем, поскольку «тяжелый щит» (de bruti scuto) в переводе на английский язык звучит как Wo odestoke — замок, в котором родился старший сын Эдуарда III.[420] Унаследовав английский престол от своего отца, Черный принц станет идеальным государем:

В годы его правления Англия будет процветать, а ее военная мощь достигнет небывалого размаха. Новый король соберет армию на севере Фландрии для того, чтобы отвоевать права на французскую корону, доставшиеся ему от отца. При нем англичане наконец-то добьются успеха. Правда, произойдет это радостное событие не в первой же кампании, и виной тому снова будут человеческие грехи. На этот раз образцового правителя подведут подданные: благополучие последних лет правления Эдуарда III пагубно скажется на добродетелях англичан, погрязших в тщеславии и гордыне. За эти прегрешения Господь пошлет Английскому королевству новую эпидемию чумы, которая продлится два с половиной года и унесет половину населения. Как всегда, Господня кара помешает планам короля, но усмирит гордыню английских воинов. Не ограниченный временем Всевышний прежде всего позаботится об искоренении порока: избранники Божьи, английский король и его подданные, должны быть достойными получения божественного подарка.[422] Только в 1405 г. «Франция Петуху подчинится». Это и неудивительно, поскольку то, «что Господь сам захотел даровать, никто не в силах отменить».[423] «Пророчество» о Быке и Петухе явно напоминает популярные рыцарские романы о поисках Святого Грааля, где главными действующими персонажами также являлись отец и сын — Ланцелот и Галахад. Только целомудренному и чистому душой и телом Галахаду удалось обрести Святой Грааль (а заодно еще и стать королем), слабый же истинной верой и добродетелью Ланцелот не был допущен к священной чаше. Примечательно, что даже основные грехи славного рыцаря Ланцелота — гордыня и прелюбодеяние — были присущи и королю Эдуарду. Напротив, о принце Эдуарде современники отзывались как о чрезвычайно благочестивом и целомудренном человеке, хранившем верность своей жене-красавице Джоанне Кентской.

Вскоре после захвата французской столицы смерть унесет Петуха [в 1405 г. Черному принцу должно было бы исполниться семьдесят пять лет. — Е. К.] и «род Парижанки», то есть Изабеллы Французской Волчицы, пресечется.[424] На этом поэт заканчивал свое «пророчество», объясняя читателям, что просто не в силах продолжать работу из-за лихорадки. Он также замечал, что приведенные выше стихи — последнее, что он успел написать перед смертью. Таким образом, в качестве лучшего аргумента правдивости своего предсказания автор приводил осознание скорой встречи с Создателем, которому придется давать честный ответ за все совершенное на земле.[425]

Отвечая на поставленный в начале этого раздела вопрос о целях создания фальшивого «пророчества» о войнах короля Эдуарда III, можно заключить, что облеченный в оригинальную форму пропагандистский трактат предназначался исключительно для «внутрианглийского» пользования. Он должен был поддержать оппозиционеров, недовольных политикой двора, убедить их в правильности выбранной позиции. В рассматриваемый период в Англии, в отличие от Франции, жанр классического политического памфлета еще не получил широкого распространения. Напротив, политические пророчества пользовались особой популярностью во всех слоях общества. Долго живший при английском дворе Жан Фруассар отмечал, что англичане, в том числе члены королевской фамилии, чрезмерно интересовались всякими предсказаниями.[426] Таким образом, замаскировав под старинное пророчество памфлет, автор повышал свои шансы на успех. Выражая интересы оппозиционной партии при королевском дворе, автор выбрал идеальный способ обличения пороков и недостатков королевских фаворитов, сбивающих Эдуарда III с пути истинного. Дарованное якобы самим Святым Духом «пророчество» должно было убедить не французского, а английского короля в законности его притязаний, в справедливости войны за материнское наследство. Именно поэтому в тексте пророчества, а еще больше — в комментарии так подробно разбирались аргументы обеих сторон. Отказ от войны противоречил божественной воле и подлежал суровому осуждению. Однако автор предупреждал, что одного желания завоевать Францию мало, поскольку эту награду Господь дарует только поистине благочестивому избраннику. Следовательно, уже «сбывшаяся» часть «пророчества», доказывавшая правдивость всего текста, и лестный для англичан финал, свидетельствовавший о правильности выбранного пути, были предназначены главным образом для усиления аргументов центральной части, относившейся к событиям, последовавшим за подписанием мира в Бретиньи.

Независимо от воли самого Джона Эргома его комментарий превратил «Бридлингтонское пророчество» в два совершенно разных текста с абсолютно разной судьбой. Задумав написать произведение, обличающее недостатки правления Эдуарда III, Эргом, а именно он все же видится мне в качестве наиболее подходящей кандидатуры на роль автора, очень боялся навлечь на себя гнев сильных мира сего, а посему несколько перестарался с ребусами и загадками, сделав текст совершенно непонятным для любого, пусть даже очень подготовленного читателя. Привезенный в Бридлингтонский монастырь этот первый вариант пророчества стал быстро завоевывать популярность, благо трактовать его можно было как угодно. Однако довольно быстро Эргом понял, что главная идея его произведения (критика королевского двора и проводимой им внешней политики) не доходит до аудитории. Стремясь исправить ошибку, он добавил комментарий, преподнеся новый вариант своему покровителю. Это новое произведение было настолько опасным не только для автора и комментатора, но и для читателей, что оно не могло получить столь же широкого распространения. По-видимому, этот текст показывали и читали только доверенным лицам, разделявшим позиции Хэмфри де Боэна. Со временем, после смерти Черного принца и Эдуарда III, это произведение совершенно утратило былую злободневность. Этим и объясняется столь незначительное количество списков по сравнению с первым, лишенным комментариев вариантом, который продолжал привлекать любопытствующих читателей в течение нескольких последующих столетий, предсказывая некоему достойнейшему правителю Англии полную победу над Французским королевством.

Святые покровители Англии и политика английских королей в годы Столетней войны

В представлении английских хронистов война за «справедливое дело» встречает одобрение и поддержку со стороны не только самого Бога, но и его святых. Источники сохранили достаточно подробную информацию о том, как английские монархи эпохи Столетней войны поощряли почитание старых покровителей английской короны и стимулировали утверждение и укрепление новых культов. В определенной мере этот процесс отразился и в английской исторической литературе. Не намереваясь подробно останавливаться на проблемах почитания святых в Англии XIV–XV вв., тем не менее кратко рассмотрю наиболее показательные изменения, произошедшие в культах святых благодаря Столетней войне. Эти перемены коснулись трансформации культа св. Георгия, форсированного распространения в Англии культа св. Бригитты, а также попыток Генриха V и герцога Бедфорда «примирить» Англию с культом св. Дионисия (Сен-Дени) — традиционного покровителя Франции.

Св. Георгий — один из самых почитаемых раннехристианских мучеников. Достоверно о нем практически ничего не известно. «Венский палимпсест» (V в.) называет его уроженцем Каппадокии (Малая Азия), более поздние жития приписывают ему благородное происхождение. По общепринятой версии, св. Георгий служил в римской армии и в 303 г. нашей эры был обезглавлен по приказу императора Диоклетиана за то, что выступал против гонения христиан. Св. Георгий традиционно считался покровителем воинов, поэтому неудивительно, что затяжные военные конфликты способствовали дальнейшему росту популярности и без того весьма почитаемого мученика. Еще в 1222 г. Оксфордский синод постановил отмечать День св. Георгия в качестве праздника по всей стране. Молитвы св. Георгию перед сражениями, а также разворачивание его знамени (алый крест на белом поле) наряду с хоругвями святых, традиционно покровительствовавших английской короне, Эдмунда Мученика и Эдуарда Исповедника, и изображение герба св. Георгия (взятого со знамени) на плащах королевских солдат практиковались еще в период правления Эдуарда I. Однако в ту эпоху св. Георгий воспринимался лишь как покровитель всех воинов. В 1336 г. во время подготовки к крестовому походу более двухсот крупных сеньоров Франции обязались носить алый крест на своем одеянии.[427] В данном случае выбор цвета креста восходит еще к событиям Третьего крестового похода (1188–1190 гг.), когда была достигнута договоренность о том, что люди английского короля должны в качестве знака отличия носить белые кресты, воины французского короля — красные, а бойцы графа Фландрского — зеленые.[428] Но уже с середины XIV в. алый крест св. Георгия будет строго свидетельствовать о принадлежности к английскому войску.

В XIV в. принципиально меняется сам характер войн, которые ведет английская корона, точнее, отношение к ним в обществе. В первую очередь это изменение касается французского и шотландского театра военных действий. В отличие от кампаний предыдущего периода начиная с XIV в. войны во Франции и Шотландии перестают восприниматься как исключительно монаршее дело, постепенно превращаясь в дело государственное, с которым тесно связано и от которого во многом зависит общее благо английского народа. Именно в этой связи образ св. Георгия постепенно трансформируется из покровителя воинов в покровителя Англии и англичан.[429]

В 1344 г. Эдуард III провозгласил св. Георгия покровителем Англии. Три года спустя король избрал его небесным патроном рыцарского ордена Подвязки. Утверждение св. Георгия в качестве покровителя именно английского воинства и королевства в целом продолжалось на протяжении всей Столетней войны. В 1399 г. духовенство преподнесло королю петицию о том, что «день св. Георгия Мученика, который является духовным патроном английского воинства, должен соблюдаться по всей Англии как праздник».[430] Повторная петиция была подана Генриху IV вскоре после его восшествия на престол.[431] Во время первой континентальной кампании Генриха V знамя св. Георгия водружалось вместе с королевскими штандартами над воротами взятых англичанами городов и крепостей.[432] В отличие от львов и лилий — новых символов английской короны — алый крест в белом поле являлся олицетворением всего английского народа. В статутах военного времени Генрих V особо подчеркивал, что св. Георгий является покровителем именно англичан, запрещая под страхом смерти своим воинам отказываться от ношения его символов.[433] Как уже упоминалось выше, многие хронисты и поэты свидетельствуют в своих сочинениях, что святой поддержал английское воинство в битве при Азенкуре. 4 января 1416 г. архиепископ Кентерберийский отметил исключительность праздника св. Георгия, «который является особым патроном и защитником английского народа».[434] О том, что Генрих V поклялся превратить День св. Георгия в общеанглийский праздник, сообщает один из продолжателей хроники «Брут».[435] Именно в правление Генриха V св. Георгий окончательно стал национальным святым, олицетворяющим силу и мощь английского народа. С этого периода изображения св. Георгия начинают размещаться на памятниках, предназначенных для репрезентации Англии на международном уровне: официальных грамотах, монетах, ювелирных украшениях, предназначаемых для дипломатических подарков, и т. д.[436] В XIV–XV вв. почитание св. Георгия не только превосходит культы древних английских святых, но даже порой затмевает поклонение апостолам и Богородице. Так, например, Джон Хардинг, ссылаясь на Ненния, утверждал, что щит самого короля Артура был украшен алым крестом св. Георгия.[437] Хотя в оригинале сообщалось, что на щите Артура находилось изображение Девы Марии.[438] Впрочем, в этот период св. Георгий довольно часто изображается рядом с Девой. Более того, покровителя воинов нередко именуют рыцарем или защитником Марии.[439]

Пожалуй, в наибольшей мере история Столетней войны и, соответственно, репрезентации различных ее аспектов в хронистике сказалась на распространении в Англии культа канонизированной в 1391 г. шведской святой Бригитты.[440] Бригитта происходила из знатной шведской семьи и благодаря прекрасному образованию была приближена к королевскому двору, где обучала шведскому языку жену короля, Бланку Намюрскую. В зрелом возрасте, когда она была уже замужем и родила нескольких детей, ее начали посещать откровения, сопровождавшиеся различными видениями. После рождения у королевской четы первенца она сочла свою миссию выполненной и захотела отправиться вместе с мужем в паломничество, раздав собственных семерых детей в монастыри. После продолжительной болезни муж Бригитты умер, после чего она стала вести уединенный образ жизни. В это время она получила главное откровение: Христос провозгласил ее своей невестой и пообещал ей, что на нее снизойдет Святой Дух и останется с ней до самой смерти. Вдохновленная этим откровением, Бригитта основала новый монастырь в Вадстене (в бывшем королевском поместье), в котором вместе жили как мужчины, так и женщины, что было совершенно новым явлением в Швеции, став его аббатисой. В сентябре 1349 г. к ней снова явился Христос и велел отправиться в Рим, чтобы там ждать возвращения папы из Авиньона. В Риме Бригитта жила в доме кардинала Гуго Роже де Бофора, брата папы Климента VI. Там ее продолжали посещать откровения, которые она записывала по-шведски, а потом правила латинский перевод, сделанный ее секретарем и исповедником Петером Ольссоном. В 1372 г. она совершила паломничество в Святую землю. В 1373 г. она умерла в Риме, получив за пять дней до смерти последнее откровение. Останки ее были перезахоронены в Швеции.

В 1348 г. шведский король Магнус послал папе, Эдуарду III и Филиппу VI письма, содержащие краткое изложение ранних откровений Бригитты, в которых признавалась справедливость английских притязаний на французскую корону и предлагался способ мирного урегулирования конфликта.[441] Это откровение было дано Бригитте в 1342 г., когда она вместе со своим мужем находилась в Аррасе. Бригитта видела св. Дионисия, который просил Деву Марию заступиться перед Христом за Францию, послав ей мир и прекратив убийства французов. Отвечая святому покровителю Франции, Дева Мария сказала, что у Эдуарда III больше прав на корону, но, поскольку Филипп VI уже коронован, он должен оставаться королем до своей смерти, признав короля Англии своим приемным сыном и наследником.[442] В окончательном варианте откровений Бригитты, который был создан и, возможно, отредактирован ее помощником и спутником Альфонсом де Яном,[443] Христос предлагал королям Англии и Франции разрешить конфликт посредством династического брака для того, чтобы в будущем у Франции появился законный государь, происходящий из двух королевских домов. Если король Франции (в 1377 г. речь шла о Карле V) не последует этому совету, его ждет жалкая смерть, а его королевство постигнут бесконечные напасти. Если король Англии, «обладающий правом» на это королевство, последует этому совету, то Христос поможет ему. В противном случае он потеряет все, что завоевал.[444] В этой версии тема миротворческого брака доминирует над анализом законности притязаний обоих претендентов на французский престол, «которые именуют себя королями, но являются нарушителями истины».

Сразу после коронации Ричарда II в 1377 г. проект его брака с дочерью Карла V принцессой Екатериной был весьма близок к осуществлению,[445] однако в конце 1380 г. Ричард женился на Анне Богемской, что, впрочем, не уменьшило интереса англичан к откровениям Бригитты. Английский кардинал Адам Истон зарекомендовал себя одним из самых ревностных защитников «откровений св. Бригитты» от нападок скептиков, активно способствуя ее канонизации. Именно он вместе с двумя другими кардиналами входил в комиссию, назначенную Бонифацием IX в июле 1379 г., для вынесения окончательного решения о канонизации.[446]

После того как Ричард II, возмужав, взял власть в свои руки, интерес при английском дворе к откровениям канонизированной в 1391 г. св. Бригитты и изложенным в них проанглийским мирным предложениям по урегулированию конфликта с Францией несколько поутих; это обусловливалось стремлением короля отказаться от притязаний на французский престол и завоевательной политики Эдуарда III. Даже осуществившийся в 1396 г. брак Ричарда с французской принцессой, направленный на укрепление дружеских отношений с французскими королями, не имел никакого отношения к предложениям, содержащимся в тексте пророчества: условия этого брачного договора четко оговаривали, что потомки Ричарда и Изабеллы не будут иметь прав на французский престол.

Низложив в 1399 г. Ричарда II, новый король из династии Ланкастеров декларировал грядущее изменение в английской внешней политике и возобновление войны за французскую корону. При Генрихе IV вновь стало актуальным все, что имело отношение к праву английских королей на Францию. Интерес придворных Генриха к культу шведской святой также подогревался браком дочери короля принцессы Филиппы со шведским королем Эриком Померанским. В ноябре 1406 г. сэр Генрих Фицхью, один из приближенных ко двору Генриха IV, сопровождавший в Швецию свадебный поезд принцессы Филиппы, подписал хартию о предоставлении своего манора Черри-Хинтон (графство Кембридж) для первого английского аббатства св. Бригитты. Фицхью также пригласил в Англию двух монахов из Вадстены (первого монастыря, основанного в Швеции самой Бригиттой), которые проживали на территории его манора с 1408 г. по 1415 г.[447] Сам король Генрих IV не только поощрял планы Фицхью, но также собирался стать покровителем нового ордена. Он отправил папе петицию с просьбой предоставить разрешение основать аббатство св. Бригитты при госпитале св. Леонарда в Йорке. Однако эти замыслы Фицхью и Генриха IV не были осуществлены.[448]

В качестве одного из первых деяний молодого короля Генриха V после его коронации в 1413 г. хронисты называют основание в Сионе, недалеко от Лондона, монастыря, посвященного св. Бригитте.[449] Не исключено, что отраженной во всех хрониках (в том числе в шекспировском «Генрихе V») настойчивостью, с которой английский король добивался руки французской принцессы, Генрих или его советники, были обязаны пророчествам св. Бригитты: вере в их истинное содержание, выгодности предлагаемого решения в юридическом плане или же надежде на влияние культа шведской святой в массовом сознании. Показательно, что Томас Окклив, надеявшийся на благосклонность будущего короля, сделал ссылку на пророчество в своем сочинении «О правлении государя», преподнесенном в 1412 г. принцу Генриху. В этом труде Окклив цитирует пророчество и советует принцу прекратить войну, женившись на французской принцессе Екатерине.[450]

Внимание Генриха V к культу св. Бригитты окончательно способствовало тому, что во Франции ее начали воспринимать как покровительницу Англии.[451] Однако смерть Генриха V и утрата почти всех континентальных завоеваний при его сыне помешали дальнейшей популяризации культа св. Бригитты в Англии. Впрочем, на конгрессе в Аррасе (1435 г.) и конференции в Кале (1439 г.) английские послы ссылались на эти пророчества, подтверждая права Генриха VI.[452] Автор «Трактата об управлении государством для короля Генриха VI» цитирует св. Бригитту, советуя королю достичь мира через брак с французской принцессой: «Это не умалит ни чести, ни завоеваний англичан, которые им принадлежат по справедливости».[453] Однако, вероятно из-за неудачного завершения Столетней войны, основанный в 1415 г. Генрихом V в Сионе монастырь св. Бригитты остался единственным посвященным ей английским аббатством.[454]

Третьим святым, история почитания которого в большой мере отражает нюансы представления англичан XIV–XV вв. о взаимоотношениях их страны и ее королей с Богом и его святыми, был традиционный покровитель Франции св. Дионисий. Договор в Труа официально закрепил за английскими королями титул королей Франции. Вместе с этим титулом англичане получили и французскую королевскую символику и святых покровителей Франции. В отличие от св. Бригитты, символизирующей союз двух королевств, св. Дионисий был покровителем именно Франции и патроном французских королей. По французской традиции тело наследника престола и регента королевства Генриха V было сначала отпето в Сен-Дени и только после этого перевезено в Англию. Но и в Вестминстерском аббатстве — традиционной усыпальнице английских королей начиная с Генриха III — статуя святого покровителя Франции была размещена в нише королевского надгробия рядом с изображением св. Георгия. Отношение герцога Бедфорда, главного идеолога пропаганды правления Генриха VI во Франции, к культу этого святого, а также королевская символика на печатях и монетах свидетельствует что короны соединялись, но не сливались. В сознании регента и членов Королевского совета Англия и Франция, у которых был единый король, продолжали существовать отдельно друг от друга. Поэтому в период правления Генриха VI, находящегося, как и предыдущие короли Франции, под особым покровительством св. Дионисия, не предпринималось никаких попыток навязать культ этого святого жителям Англии. Отчасти это свидетельствует и о том, что английское общество само отнюдь не стремилось до конца отождествиться с народом побежденных.

Однако во Франции английская знать выказывала культу св. Дионисия определенное уважение и стремилась использовать его для демонстрации того, что война уже закончена. 10 сентября 1422 г., в годовщину убийства Жана Бесстрашного, герцога Бургундского, Бедфорд преподнес капитулу собора Парижской Богоматери образ Троицы, на котором под распятием позади Генриха V стоял св. Георгий, а за спиной принцессы Екатерины — св. Дионисий.[455] Сразу после провозглашения Генриха VI королем Франции св. Дионисий стал символом, репрезентирующим французский компонент двойной монархии. Для анонимного парижанина неудачные попытки арманьяков взять Париж в День св. Дионисия в 1433 г. свидетельствуют о том, что святой защищает город.[456] Уделять внимание культу этого святого начал еще Генрих V, трижды посетивший монастырь Сен-Дени в период с 1420 г. по 1422 г. Напомню, что тело Генриха, как регента и наследника Франции, в течение суток отпевалось в этой усыпальнице французских королей.[457] Для того чтобы монахи этого монастыря не забыли поминать его в своих молитвах, Генрих V завещал Сен-Дени комплект праздничных красных одеяний и позолоченный серебряный крест.[458] А единственным светским лицом, сопровождавшим Карла VI к месту его погребения в Сен-Дени, был герцог Бедфорд. В 1423 г. и в 1424 г. в день поминовения этого признанного англичанами законным короля Франции Бедфорд от имени своего венценосного племянника делал монастырю богатые подарки.[459] Со смертью Бедфорда и потерей Парижа культ св. Дионисия перестал поддерживаться англичанами.

Следует отметить, что английские хронисты и поэты уделяли в своих произведениях столь важное место роли Провидения в войне между Англией и Францией лишь тогда, когда англичане вели завоевания и одерживали победы. Когда же в период правления Генриха VI они начали терять обширные территории одну за другой, военные неудачи не стали объясняться, как этого, наверное, и следовало ожидать, тем, что Бог по той или иной причине отвернулся от англичан и теперь помогает французам, которые, в свою очередь, стали вести справедливую войну. Такого поворота не произошло: все неудачи англичан, по их мнению, являются следствием ошибок и промахов военачальников, а также предательства со стороны союзников. О влиянии Божьего промысла на ход войны перестают писать совсем, совершенно игнорируя эту тему. Более того, сама тема войны на континенте в середине XV в. практически вовсе перестает интересовать английских авторов того времени: они как бы вытесняют из своих текстов повествование о бесконечных поражениях. Неудивительно, что следствием такой политики умолчания о неприятном явилась скудость информации о последнем этапе англо-французской войны в английских исторических текстах. В результате в середине XVI в. Эдуард Холл был вынужден описывать эти события по французским источникам.[460]

Необходимо подчеркнуть, что отношение к роли Божественного провидения у английских хронистов сугубо индивидуальное и не зависит от того, к какому сословию они относятся. Так, самым большим любителем разных чудес и знамений является анонимный клирик, автор «Деяний Генриха V». Этот хронист во всем происходящем видит Божью руку. Любое, даже самое незначительное событие он склонен трактовать либо как чудо, либо как знамение. Рассказывая об отплытии в 1415 г. Генриха V во Францию, он упоминает о появлении лебедей рядом с английскими кораблями, усматривая в этом знак удачного завершения похода.[461] Другие же клирики, например Томас Уолсингем, Генрих Найтон или Джон Капгрейв, уделяют Божественному провидению внимания не больше, чем светские хронисты, такие как герольд Чандоса или Джон Хардинг. Третьи же, например Псевдо-Элхэм и анонимный монах из Кентербери, вовсе ничего не писали на эту тему.

Характерное для Средних веков представление о войне как о средстве восстановления справедливости и, соответственно, об ожидаемой помощи свыше, которая оказывается праведной стороне, побуждало английских королей обращаться за покровительством к новым, нетрадиционным для Англии святым. По разным причинам в Англии актуализировалось почитание св. Бригитты, а во Франции герцог Бедфорд и его окружение стремились оказать уважение св. Дионисию и представить этого святого сторонником объединенного англо-французского королевства. Параллельно шел процесс апроприации неанглийских святых. Уже на первом этапе войны культ св. Георгия — покровителя воинов превратился в общеанглийский, затмив по популярности культы св. Эдмунда и св. Эдуарда. Представители всех слоев английского общества даже в мирное время начали воспринимать этого святого как покровителя своего народа.

Исследуя коллективные представления англичан XIV–XVI вв. о Столетней войне и других внешнеполитических конфликтах этого периода — их причинах, результатах, положительных и отрицательных аспектах, нельзя оставить без внимания попытки королевской власти повлиять на сознание подданных, навязывая им собственное восприятие действительности. Разумеется, следует учитывать то, что в эпоху Средневековья не существовало теории пропаганды (как и не существовало какого-либо термина или понятия, обозначающего это явление), что методы, при помощи которых она осуществлялась, не были четко разработаны и изучены (подчас организаторы действовали, опираясь исключительно на свою интуицию, превращаясь, в случае успеха, в изобретателей некоего ноу-хау[462]). Стоит принимать в расчет низкий уровень грамотности и элементарное отсутствие «средств массовой информации», а также единой коллективной аудитории.

В этой главе я постараюсь разобрать самые очевидные и, на мой взгляд, наиболее эффективные методы, к которым прибегала английская корона с целью формирования определенного «общественного мнения» по тем или иным внешнеполитическим вопросам. В качестве основных источников в этой части работы используются королевские прокламации, проповеди, геральдические и нумизматические материалы, описания публичных церемоний и т. д.

Визуальные средства пропаганды Репрезентация власти над Англией и Францией на гербах, монетах и печатях английских государей

26 января 1340 г., на следующий день после начала отсчета четырнадцатого года его правления в Англии, Эдуард III формально принял титул короля Франции, юридически оформив свои притязания наследника французской короны. В эпоху Средневековья для репрезентации титула существовало два основных способа. Первый заключался в простой декларации (например, «король Англии, герцог Аквитании, лорд Ирландии и пр.»), второй подразумевал использование геральдической символики, непосредственно связанной с принимаемым титулом.

Герб, представлявший визуальное провозглашение прав короля, распространялся повсеместно: на знаменах, военном снаряжении, стенах домов, бортах кораблей, на одежде, посуде, наконец, что особенно важно, на печатях и монетах. В своем исследовании М. Майкл предполагает, что мать короля Изабелла Французская, а возможно, и сам Эдуард уже добавляли французские лилии (fleurs de lis) к английским львам,[463] разместив первые в менее почетных втором и третьем полях щита, подчинив их таким образом английскому гербу.[464] Это шаг вызвал критику со стороны Филиппа VI, заявившего, что «большое Французское королевство» не должно подчиняться «маленькой Англии».[465] Приняв титул французского короля, Эдуард немедленно поменял местами лилии и львов,[466] отведя таким образом французской короне главные четверти герба. Скорее всего, эта история является не более чем анекдотом, объясняющим странное, с точки зрения англичанина, решение короля, отдавшего предпочтение французским геральдическим символам перед исконными английскими. Подобное символическое распределение мест, занимаемых двумя коронами в гербе, оставалось неизменным даже в период с 1360 г. по 1369 г., когда Эдуард формально отказался от титула французского короля. Следует отметить, что специалисты по английской геральдике считают Эдуарда III первым англичанином, разделившим свой герб на четверти.[467]

Итак, 1340 г. положил начало новому отсчету времени царствования Эдуарда III, став четырнадцатым годом его правления в Англии и первым — во Франции. Чеканка монет и скрепление документов новыми печатями с новой титулатурой и новым гербом усиливали правомерность притязаний Эдуарда на французскую корону. По мнению У. Ормрода, отсутствие этих «доказательств» обладания титулом за период с 1328 г. по 1340 г. предопределило отказ Эдуарда от идеи именовать себя следующим после Карла IV государем Франции, что позволило бы ему вести отсчет правления в этом королевстве с 1328 г.[468] Показательно, что уже весной 1340 г. в частных петициях к королю преобладало обращение «Эдуарду, королю Англии и Франции», вытесняющее старую формулировку «господину нашему, королю».[469]

Я сознательно лишь кратко остановлюсь на анализе такого благодатного для исследования визуальной пропаганды материала, как иллюминированные манускрипты,[470] поскольку эти в прямом смысле драгоценные книги и особо важные хартии предназначались для очень узкого, можно сказать, элитарного круга потребителей. К тому же в данном случае речь скорее может идти об открытой декларации каких-либо идей или намерений заказчика, чем о формировании мнения или позиции реципиента. В качестве примера можно привести подаренный лордом Тальботом в 1445 г. Маргарите Анжуйской, жене Генриха VI, сборник поэм и романсов с чудесными миниатюрами, часть которых иллюстрируют династические права ее мужа на короны Англии и Франции. Богато декорированные письма, посылаемые английскими королями противникам и союзникам, а также другие важные бумаги, которыми обменивались государи, подчеркивали вербальные требования и заверения. И хотя традиция иллюминировать важные документы существовала по всей Европе, тем не менее можно выделить некоторые региональные особенности. Так, если во Франции было принято декорировать обычными чернилами инициалы и некоторые буквы в тексте, то в Англии украшения официальных писем выполнялись в стиле книжных миниатюр. Как правило, разрисованный инициал был связан с обрамляющим текст абстрактным, но чаще всего хорошо продуманным и, безусловно, репрезентативным орнаментом. Например, экземпляр договора в Труа, хранящийся сейчас в Национальном архиве Франции, был по французской традиции декорирован чернильным рисунком, а не иллюминирован. Однако простота формы не означала простоту содержания. Внутри левой части инициала «H» были размещены, одна над другой, три лилии, а внутри наклонной линии — три льва, что символизировало примирение и объединение Англии и Франции под властью Генриха V. Инициал украшен венцом из листьев английского дуба и опять-таки французских лилий. Вдоль обода короны размещались слова «вера, мир, правосудие» («fides, pax, iusticia»), которые не только указывали на главные принципы нового царствования, но, подобно другим декоративным элементам, являлись аллегориями. Дело в том, что во время сессий Констанцского собора (1414–1418 гг.) Генрих V часто упоминался под именем Justicia, между тем fides традиционно ассоциировалась с Францией и символизирующими ее геральдическими лилиями (fleurs de lis). По мнению известного французского историографа XIII в. Гильома из Нанги, три королевские лилии символизировали fides (веру), sapientia (мудрость) и militia (воинство), при этом вера среди них была наиглавнейшим элементом.[471]

Пропагандистскую символику содержали также важнейшие хартии, предназначенные для распространения в Англии (ниже я подробнее остановлюсь на том, как Эдуард III заботился о формировании благоприятного отношения к войне у своих английских подданных). Так, например, хартия, полученная городом Бристолем в 1373 г., была иллюминирована портретом короля в короне из цветов лилии (fleurs de lis), со скипетром и в коронационном одеянии французских королей (длинной голубой робе, расшитой золотыми лилиями), рядом размещалось два герба (старый английский герб с тремя львами и новый, разделенный на четыре поля). Хартия о привилегиях, выданная Ричардом II в 1380 г. Кентербери, также помимо украшенного инициала «R» была декорирована тремя гербами: старым английским, французским и новым английским, разделенным на четверти. В XV в. лилии стали настолько привычным символом английских королей, что их изображения включались в хартии или патентные письма, содержание которых было весьма далеким от международной политики. В качестве курьезного примера можно привести разрешение, выданное Генрихом VI кембриджскому колледжу св. Михаила 1 февраля 1425 г. на выкапывание канавы в конце сада: инициал «H» был украшен пятью лилиями, выполненными чернилами в соответствии с уже укоренившейся в то время в Англии французской традицией.[472] Однако, сколь бы интересным и богатым ни представлялся материал книжных и документальных миниатюр, для изучения «массового сознания» важнее сосредоточиться на анализе тех видов пропаганды, которая была ориентирована на более широкие слои населения.

При исследовании использования титулатуры английских королей в официальных документах следует особо обратить внимание на фактор ее зависимости от региональной направленности: так, в бумагах, адресованных новым подданным на континенте, титул французского короля стоял перед титулом английского («rex Francie et Anglie»), в то время как в документах, касающихся дел в Англии, Шотландии и Аквитании, порядок титулов был обратным: «rex Anglie et Francie».[473] Интересно, что на новых большой и личной печатях, созданных в Англии летом 1340 г. и предложенных королю после его возвращения с континента, титул герцога Аквитании для краткости опускался, поскольку сама французская корона, в юрисдикции которой находилась Аквитания, становилась владением Эдуарда III.[474] Однако, по скольку сам Эдуард и его подданные в Аквитании, в первую очередь жители Гаскони, воспринимали этот регион как часть английских владений, король настоял на выделении данного региона в своей титулатуре: «Король Франции и Англии, господин Ирландии и герцог Аквитании» («Rex Francie et Anglie dominus Hibernie et dux Aquitannie»). Для того чтобы продемонстрировать всю важность для самоидентификации гасконцев официальной репрезентации их обособленности от французской короны, можно привести тот факт, что и после 1340 г. сенешаль Гаскони продолжал использовать старую английскую печать, в которой отсутствовали лилии.[475] Впрочем, в письмах, адресованных Эдуарду III летом 1340 г., гасконские дворяне и общины именовали его «rex Francie et Anglie».[476] Местную титулатуру Эдуард использовал и по отношению к другим французским регионам. Например, отвечая в 1350 г. на петицию нормандских лордов (которые, будучи притесняемыми Иоанном II, решили обратиться с просьбой о защите к другому обладателю титула короля Франции), Эдуард именует себя герцогом Нормандии.[477] Как полагает Дж. Ле Патурель, такое разнообразие в титулах свидетельствует об определенной «провинциальной стратегии» Эдуарда III, поддерживающего сепаратистские настроения во Фландрии, Бретани, Нормандии и других регионах Французского королевства.[478] Одним из самых интересных примеров использования локальной титулатуры является ситуация, возникшая вокруг Кале. Юридически город Кале, находившийся на территории вассального от герцогства Бургундского графства Артуа, становился владением Эдуарда III сразу же после принятия им титула короля Франции. Однако договор в Бретиньи изменил ситуацию, поскольку Эдуард, лишаясь титула французского короля, получал в суверенное владение ряд новых земель. Например, на севере он получил графство Гин, Кале и соседний с ним город Мерк. Юрисдикция этих земель была уподоблена юрисдикции над графством Понтье, которым Эдуард владел по праву наследования. В 1360 г. была создана большая печать «la sovereinte de Pountif, Gynes, Merk et Caleys».[479]

Порядок следования титулов на большой королевской печати («Rex Francie et Anglie dominus Hibernie et dux Aquitannie»), так же как и расположение лилий и львов, указывал на доминирование французской короны. Поэтому неудивительно, что вскоре после объявления парламенту о принятом в Генте решении провозгласить себя королем Франции Эдуард был вынужден издать статут о сепаратном владении своими королевствами, призванный успокоить его английских подданных.[480] По требованию парламент а Генрих V подтвердил данный статус после заключения мира в Труа в 1420 г.[481]

При Ричарде II усилилась тенденция помещать титул короля Англии перед титулом короля Франции, как в домашних, так и в дипломатических делах. Закрепление Генрихом IV этого порядка в королевских печатях свидетельствует о временном отказе данного короля от активной внешней политики, а также о его желании сделать акцент на пропаганде законности своего восшествия на английский престол. После заключения мира в Бретиньи Эдуард III официально отказался от титула короля Франции, поэтому в легенду на королевских печатях было внесено изменение: с 1360 г. по 1369 г. королевский титул звучал как «rex Anglie dominus Hibernie et Aquitanniae». Впрочем, старые печати не были уничтожены и к их употреблению вернулись уже в 1369 г.

Судьба английских монет рассматриваемого периода повторяет историю с печатями. После 1340 г. на них также изменилась легенда. Старая надпись «Edwardus rex Anglie» сохранилась только на медных пенсах, в то время как на серебряных и золотых монетах легенды гласили «rex Anglie et Francie et dominus Hibernie». На период с 1360 г. по 1369 г., в соответствии с уже упомянутыми последствиями мира в Бретиньи, в легенды на монетах также были внесены временные изменения.[482] Особое внимание Эдуард III и его старший сын, носящий титул герцога Аквитании (Dux Aquitanie) (после мира в Бретиньи титул Dux был заменен на Dominus или Princeps,[483] что указывало на особый статус княжества, отныне независимого от французской короны), уделяли пропаганде законности своей власти во французских землях. Стоит подчеркнуть, что для популяризации собственных монет, предназначенных для хождения на континенте, английские короли всегда следовали образцам монет, отчеканенных их противниками, которых они отказывались признавать французскими королями. Например, золотой экю Эдуарда III является точной копией монеты Филиппа VI, включая щит со старым французским гербом (semé-de-lis), за исключением легенды (в отличие от Филиппа, именовавшегося «Francorum rex», Эдуард титуловал себя «Anglie et Francie rex»).[484] Возможно, таким образом английский король желал подчеркнуть свой статус правителя Франции, а не французов — государства, а не народа. Эдуардом III также были отчеканены пол-экю и четверть экю, не дошедшие до нашего времени. На золотых флоринах Эдуарда III,[485] впрочем, как и на всех других золотых монетах, титул французского короля никогда не упоминался без титула английского, хотя для экономии места имя самого короля нередко опускалось. Выпущенный после похода Черного принца 1355 г. léopard d'or по своему дизайну имитировал французский mouton d'or, но агнец на аверсе и лилии, окружавшие крест, на реверсе были в пропагандистских целях заменены на львов.[486] После 1360 г., отказавшись на время от титула французского короля, Эдуард III активно чеканил (на монетных дворах в Бордо, Пуатье, Лиможе и Ла-Рошели) монеты с титулатурой английского короля и сюзерена Аквитании.[487] Так же как и золотые монеты, отчеканенные английскими королями на континенте, серебряные и медные достоинством и дизайном походили на французские образцы. Основное различие сводилось к появлению английских львов, дополняющих или замещающих французскую королевскую символику, а также к принципиально иной легенде.

Говоря о пропагандистской функции английских монет, стоит особо остановиться на золотом нобле Эдуарда III. В начале 1344 г. король издал ряд ордонансов о чеканке новых монет, среди которых были введены в обращение золотой нобль, полнобля и четверть нобля.[488] Помимо новой титулатуры на аверсе первых двух монет был размещен поясной портрет короля, стоящего на корабле, с мечом в правой руке и щитом (с новым королевским гербом) — в левой. Реверс традиционно был украшен розеткой, внутри которой по кругу чередовались увенчанные коронами английские львы и французские лилии.[489] Эти монеты не просто декларировали подданным английской короны новый титул короля, но также пропагандировали саму войну за отвоевание этого титула. Замечу также, что введение в обращение новых золотых монет не обошли своим вниманием большинство английских хронистов эпохи Столетней войны.[490]

Неожиданная гибель в 1422 г. Генриха V и последовавшая вскоре за ней смерть сумасшедшего Карла VI ставили под угрозу соблюдение условий договора в Труа. Умирая, Генрих V оставил ряд распоряжений, в том числе относительно дальнейшего управления английской и французской коронами: регентами Франции и Англии были назначены братья короля Джон герцог Бедфорд и Хэмфри герцог Глостер. И если кандидатура младшего из братьев на должность регента Англии вызвала массу возражений и жарких споров в Королевском совете, в результате которых Глостеру предстояло возглавлять совет вместе со своим дядей кардиналом Бофором, канцлером королевства, то назначение Бедфорда регентом Франции не оспаривалось ни английскими лордами, ни бургундскими союзниками, ни верными миру в Труа французами.

Возглавив администрацию своего племянника во Франции, герцог Бедфорд с самого начала был вынужден прикладывать огромные усилия для того, чтобы сохранить не только владения на континенте, но и саму французскую корону. Значительная часть этих усилий была направлена на пропаганду легитимности прав Генриха VI, а также идеи процветания Франции в союзе с Англией и соблюдения национальных интересов обеих держав. И хотя юридически объединение королевств (под управлением короля Англии и регента Франции Генриха V) было провозглашено в 1420 г., своего расцвета политическая пропаганда достигла только при Генрихе VI. И здесь необходимо напомнить, что даже формально притязания на французскую корону предыдущих английских королей (начиная с Эдуарда III и заканчивая Генрихом V) существенно отличались от прав Генриха VI. До него вся проанглийская пропаганда базировалась на идее противопоставления законной власти правлениям «узурпаторов». Коронация же Генриха VI аргументировалась не столько правами его английских предшественников, сколько указами Карла VI, провозглашавшими незаконнорожденность дофина и переход короны к «английским наследникам». Таким образом, англичане были готовы признать законность если не самого правления представителей династии Валуа во Франции, то хотя бы принятых ими решений. Как заметил по этому поводу Джон Капгрейв, Генрих получил титул французского короля «не по древнему праву, но по новому».[491]

Соответствующее изменение в идеологии нашло отражение в королевской пропаганде. Монеты, отчеканенные при Генрихе V в период с 1417 г. по 1422 г., в соответствии с традицией английских континентальных монет по своему дизайну и достоинству почти ничем не отличались от тех, что чеканил Карл VI; по сути дела, разница сводилась к гербу и легенде. Особо стоит подчеркнуть заботу правителей из династии Ланкастеров о полновесности отчеканенных во Франции монет.[492] В отличие от своих английских соперников «буржский король» Карл VII с самого начала капитулировал перед дефицитом серебра, что не способствовало популярности его чеканных изображений.[493] Разумеется, ведя монетную войну друг с другом, средневековые государи думали не только о тиражировании собственных ликов. Для них было важно само право законного сеньора на чеканку монеты. Именно поэтому Генрих V и герцог Бедфорд были готовы поступиться финансовой прибылью ради утверждения преимуществ своей монеты перед аналогом, отчеканенным от имени дофина. Вплоть до конца XV в. монеты, выпущенные королями Англии, преобладали в Аквитании и Нормандии над монетами королей династии Валуа.[494] Также прослеживается определенная зависимость количества отчеканенных монет от изменений в политической ситуации. Сразу после смерти Генриха V и Карла VI наблюдался резкий скачок в производстве монет, выпущенных по приказу дофина, поспешившего представить свои притязания на королевский титул.[495]

Первые парижские денье (denier parisis) Генриха VI копируют аналог Карла VI. Однако уже в ноябре 1422 г. по приказу герцога Бедфорда была отчеканена новая серебряная монета в два экю (blanc aux deux écus), призванная ознаменовать начало репрезентации в монетах новой двойной монархии. В качестве образца для подражания английские мастера, скорее всего, взяли фламандский leliaert, отчеканенный в 1387 г. в ознаменование союза между Фландрией и Бургундией, на аверсе которого были изображены гербы Фландрии и Бургундии, объединенные словом FLĂDRES. В любом случае blanc Генриха VI отличался как от английских, так и от французских монет: на его аверсе два герба, Франции и Англии, символично объединены именем HENRICUS. На реверсе внутри венка из лилий был размещен крест, справа от которого находилась лилия, а слева — лев, что также символизировало примирение и объединение королевств. Дизайн реверса был заимствован с солида Генриха V, для которого прототипом послужил солид Карла VI (с двумя лилиями по сторонам от креста).[496] Появление годом спустя demi-blanc свидетельствует о сохранении удачного дизайна. В 1427 г. был выпущен золотой ангелот (копирующий по оформлению, но уступающий по достоинству бургундско-фламандскому ange d'or), с ангелом, держащим гербы двух королевств.[497] Главной же монетой Генриха VI стал золотой салют (salut d'or). Его реверс остался таким же, как на салюте Генриха V. На аверсе, как и на аверсе салюта Карла VI, была размещена сцена Благовещения, однако вместо одного герба было изображено два: Дева Мария держит французский герб, а архангел Гавриил — английский.[498] Таким образом, идея мира и объединения на этой монете подкреплялась еще одним аллегорическим прочтением: ангел (Англия) объявлял Деве (Франции) о приходе Спасителя. Аллегорическое изображение Франции в виде Девы, а Англии в виде ангела было весьма традиционным на протяжении всей эпохи Средневековья. Отмечу еще одно важное обстоятельство: подобно тому, как Эдуард III разделил львов и лилии на своем гербе, отведя последним более почетное место, Бедфорд, в соответствии с намеченной еще Генрихом V тенденцией, распорядился отвести левую сторону монеты французскому гербу.

Как и на монетах, символика двойной монархии представлена на королевских печатях. При этом, поскольку Генрих VI был первым английским королем, при котором существовали две независимые друг от друга администрации, впервые произошло «раздвоение» большой королевской печати.[499] На английской печати символы французской и английской королевской власти представлены в соответствии с традицией, заложенной Эдуардом III: на аверсе изображен восседающий на троне Генрих VI, по обеим сторонам от которого представлены английские гербы (львы, разделенные лилиями), на реверсе король — в полном боевом облачении, на коне с мечом и щитом, на котором также размещен английский герб. Французская печать отличается чуть меньшим диаметром, а также тем, что на аверсе слева от короля находится французский герб, а справа — английский.[500] В заключение укажу, что этот визуальный прием, репрезентирующий союз двух корон на монетах и печатях, в дальнейшем не был использован для нужд тюдоровской пропаганды. Зато с алой и белой розами Генрих VII, объединивший их в одну, поступил так же, как Эдуард III с английским и французским гербами.

В правовом сознании людей Средневековья титул государя всегда был прочно связан с сеньориальным правом чеканки монеты. Выпуск денег с изображением, именем и гербом правителя был наилучшим методом репрезентации власти. 15 сентября 1338 г. заключивший с Эдуардом III союзный договор император Людовик Баварский назначил английского короля викарием «всей Германии и Франции, со всеми их провинциями и регионами» («per Allemanniam et Galliam et universas earum provincias sive partes»). Сразу после этого архиепископ Трира от имени всех курфюрстов провозгласил, что «викарий империи обладает той же властью, что и император».[501] Титул викария был нужен Эдуарду прежде всего для того, чтобы набирать на территории империи войска. При этом особо подчеркивалось, что военная служба подданных империи будет осуществляться не на основе вассального долга, а оплачиваться непосредственно за счет викария. Между тем наделение титулом викария внесло определенные изменения в поведение Эдуарда. Созывая под свои знамена вассалов империи, он призывал их сражаться против Филиппа Валуа для отвоевания некогда принадлежавшего империи, но узурпированного французскими королями суверенитета над Фландрией, Камбре и Бургундией.[502] Таким образом, в «германской» пропаганде английский король противоречил сам себе, ибо в качестве короля Франции он претендовал на суверенитет над Фландрией. В 1340 г. в Антверпене Эдуард отчеканил партию золотых и серебряных монет со своим портретом на аверсе и имперским орлом на реверсе.[503] Таким образом, очевидно, что даже номинальный титул, за которым не стояли никакие территориальные посягательства, тем не менее мог способствовать появлению соответствующей монеты.

Заботясь о наследстве Генриха VI, Бедфорд активно занимался популяризацией законности двойной короны своего племянника. В 1423 г. он заказал Лоренсу Кало поэму о генеалогии Генриха VI, которая должна была пояснять картину с изображением фамильного древа молодого короля, начиная с Людовика Святого. Копии этой картины вместе со стихами вывешивались в главных церквях по всей Северной Франции. Сохранилось несколько образцов, самый красочный и искусный из которых содержится в сборнике поэм и романсов, подаренном лордом Тальботом Маргарите Анжуйской. Подобная визуальная пропаганда должна была способствовать осознанию французами законности прав Генриха VI. На картине изображены три колонны, на которых размещены круглые миниатюрные портреты королей. Центральная колонна, названная «Directe ligne de france», начинается с портрета Людовика Святого, затем идет несколько изображений его потомков, снабженных ярлычками с указанием степени родства. Левая колонна с фоном из геральдических лилий, озаглавленная как «ligne collateralle de France», венчается портретом Карла Валуа, представляла, как следует из названия, «боковую ветвь королевского дома». Справа Эдуард I начинает «ligne d'Angleterre», украшенную львами, к которым, начиная с портрета Эдуарда III, добавляются лилии. Колонны заканчиваются портретами Екатерины и Генриха V, после них (непосредственно под Людовиком Святым) находится изображение Генриха VI, которого два ангела венчают двумя коронами. Стоит еще раз подчеркнуть, что в эпоху Средневековья пропаганда, направленная именно на визуальное восприятие, была особенно актуальна. Вполне естественным было решение вывешивать подобные картины в церквях, которые не только являлись местами скопления народа, но также придавали изображениям королей определенную сакральность и святость. Кроме того, в расчете на неграмотное большинство прихожан в церквях зачитывали текст сопроводительной поэмы, которая начинается с обвинений дофина в смерти герцога Бургундского, после чего поэт переходит к прославлению мира в Труа и рассказу о генеалогии Генриха VI. В 1426 г. граф Уорик заказал перевод данного сочинения на английский язык самому известному поэту того времени Джону Лидгейту.

Как уже было сказано выше, пропаганда, направленная на визуальное восприятие, окружала людей со всех сторон: на печатях и монетах, на посуде и стенах зданий и т. д. Как сообщает дневник анонимного парижского горожанина, члены муниципалитета носили во время английской оккупации белые повязки с алыми крестами св. Георгия.[504] В 1424 г. в ознаменование союза с Бургундией Бедфорд приказал изготовить знамена, на которых пересекались кресты св. Георгия и св. Андрея, покровителя Бургундии.[505]

Под 1436 г. в дневнике парижского горожанина после ряда критических замечаний в адрес англичан, которые за все время своего пребывания в столице Франции ничего не сажали и не строили, отмечено единственное исключение из общего правила, а именно поведение регента герцога Бедфорда: «Он повсюду занимался строительством; его характер был совсем неанглийским, ибо он никогда не хотел ни с кем воевать, в то время как англичане по своей природе всегда готовы вести войну с соседями без всякой на то причины».[506] Подобное высказывание как нельзя лучше свидетельствует о реальном отношении англичан к пребыванию во Франции. В большинстве своем они воспринимали пожалованные земли и дома как временные владения, в улучшение которых не стоит вкладывать деньги и силы. Бедфорд же возглавлял то меньшинство, которое реально верило в возможность существования двойной монархии. По всей видимости, Генрих V не случайно назначил именно Бедфорда регентом Франции, ибо невозможно представить человека, сделавшего больше для сохранения континентальных владений Англии. Находясь в Париже, герцог вел себя как законный правитель, оказывая покровительство людям, причастным к искусству и литературе: архитекторам, художникам, поэтам, музыкантам, ювелирам.[507] Для Бедфорда настолько важной была репрезентация Генриха VI именно как короля Франции, что в одном из ордонансов, изданном в Кане в 1423 г., он не только запрещал приписывать королевский титул «тому, кто именует себя дофином», но также называть его сторонников французами, а не арманьяками.[508] Этим указом регент как бы стремился провести наглядное различие между «хорошими», то есть преданными законному государю, французами и не заслуживающими национальной характеристики арманьяками: в данном случае политическая идентичность определяла и заменяла национальную.

Королевские прокламации Пропаганда в церковных проповедях и церемониях

Ранее уже упоминались официальные королевские прокламации, которые Эдуард III приказал распространять в Англии, Фландрии и Франции для разъяснения своим действительным и потенциальным подданным оснований для ведения справедливой войны против Филиппа Валуа, «узурпировавшего его корону». Именно этот принцип обращений ко всем подданным, независимо от их социального статуса и рода занятий, казался Эдуарду настолько эффективным, что он постоянно прибегал к нему на протяжении всего правления. Конечно, Эдуард III был не первым, кто изобрел метод «информационных» писем как инструмента политической пропаганды. Для рассматриваемой эпохи прокламации и обращения к населению осаждаемых городов и крепостей были вполне традиционным явлением; также не вызывали удивления подробнейшие письма к папе или главам соседних государств, основательно разъяснявшие, например, причины начала военных действий. Говоря о том, что Эдуард III уделял особое внимание пропаганде своей внешней политики, я подразумеваю, прежде всего его заботу о формировании общественного мнения среди подданных и союзников. Как заметил Жан Фруассар: «По правде сказать, с тех пор как они [Эдуард и Филипп Валуа. — Е. К.] решили вести войну, оба короля сочли необходимым объяснить и дать понять своим людям причину их конфликта, чтобы каждый скорее стремился поддержать своего господина».[509] Но если во Франции короли, как правило, старались пропагандировать свои идеи через памфлеты,[510] то их английские противники предпочитали другой жанр.

Официальные королевские прокламации (proclamationes, littera), именуемые в историографии информационными письмами (newsletters), предназначались непосредственно для публикации. Они содержали информацию о различных важнейших событиях: о причинах войны,[511] о нападениях врага,[512] победах,[513] перемириях[514] и т. д.[515] Эти обращения должны были вызывать либо гордость за доблестные подвиги соотечественников, либо ненависть к врагу и желание противостоять ему. В последнем случае королевские обращения к подданным могли содержать не только информацию о произошедших событиях, но и предупреждения о вероятных грядущих нападениях. Например, в 1345 г. населению южных графств сообщили, что «король Франции собирает большое войско и огромный флот, чтобы напасть на эту область,[516] в следующем году на север была отправлена информация о грядущем нападении шотландцев,[517] в 1351 г. Эдуард III напоминал о том, что «король Франции не перестает собирать войска для вторжения в королевство Англию».[518] Разосланная в 1356 г. информация также касалась грозящей с континента опасности: вражеские корабли собрались «уничтожить английский флот и вторгнуться в наше королевство».[519] Побочной целью этих предупреждений (помимо подготовки городов и их населения к оказанию сопротивления врагам, которая традиционно включала строительство дополнительных оборонительных сооружений и усиление гарнизонов) было создание образа не абстрактного врага, нарушившего права короля где-то на континенте, а врага, реально угрожающего мирному населению Англии. Потенциальная угроза могла быть описана довольно неопределенно, как «причинение большого зла», или более подробно, как «убийства, грабежи, поджоги и совершение других преступлений» (подобная фраза является топосом в политической литературе); изредка называлась конкретная цель противника: например, «похищение короля Иоанна из наших рук».[520] Эдуард III был твердо убежден в необходимости так или иначе привлекать внимание мирного населения к делам войны, которую он вел. Как рассказывает Томас Уолсингем[521] и как свидетельствуют королевские указы, подобные прокламации распространялись не только в Англии, но и во всех странах, которые так или иначе были вовлечены в войну. При этом примечателен следующий факт: несмотря на то что первоначальный текст составлялся на латыни, «публикации» осуществлялись на национальных языках. Уже в самом начале войны этим языком в Англии стал английский, что было официально закреплено распоряжением короля Эдуарда в 1362 г.

Помимо успешно зарекомендовавших себя информационных писем и прокламаций, предназначавшихся прежде всего для собственных подданных, особым типом пропаганды являлись открытые послания противникам. Например, в 1429 г. для поддержания боевого духа сторонников английского короля, огорченных потерей Орлеана, а также для заверения колеблющихся в незыблемости власти Генриха VI Бедфорд адресовал открытое письмо «Карлу Валуа, привыкшему называть себя Вьеннским дофином, а теперь безосновательно именующему себя королем». В нем он обвинял Карла VII в захвате земель, принадлежавших «естественному и законному королю Франции и Англии (naturel et droiturier roy de France et d'Angleterre)», а также в «принуждении населения этих земель к неповиновению и клятвопреступлению, заставляя их нарушить окончательный мир (la paix finale) между двумя королевствами, Францией и Англией, которые жили в мире и справедливости (qui lors vivoient en paix et bonne justice ou equite)». Герцог делал своему противнику традиционное для англичан (уверенных в собственной правоте, а следовательно, и божественной помощи) предложение разрешить конфликт личным поединком, предупреждая, что в случае отказа вся вина за бедствия, к которым неизбежно приводят войны, падет на него.[522] Еще раз подчеркну, что этот и другие аналогичные вызовы предназначались не столько их непосредственным адресатам, сколько «широким массам», формируя негативный образ противника.

Завершая разговор о прокламациях, следует также отметить широко распространенную традиционную практику обращения к населению вражеских территорий. В однотипных прокламациях такого рода, как правило, четко разъяснялись причины войны, законные права английских монархов и «зловредные козни» их противников, а также содержались обещания сохранить жизнь и частную собственность всем жителям региона, перешедшим на английскую сторону. Информационные письма вывешивали в храмах во всех крупных городах, кроме того, королевские чиновники и клирики зачитывали их в местах скопления народа.

Роль, которую представители клира играли в деле пропаганды войны, следует рассмотреть отдельно. Неизвестно, когда в Англии появилась практика молиться за военные успехи королевского войска. Молитвы за благополучие персоны короля (pro rege) входили в состав ежедневной литургии еще в англосаксонский период,[523] что было тесно связано с сакральностью королевской власти и персонификацией всего королевства в образе короля. К этому же времени относится практика организации коллективных молебнов об избавлении от природных бедствий, к которым постепенно стали добавляться молебны об установлении мира в королевстве.[524] В период классического Средневековья стремление к миру, как правило, было тесно связано с необходимостью успешного завершения войны. С XIII в., как свидетельствуют епископские регистры, короли сами начинают проявлять инициативу в организации специальных литургий. К началу XIV в. молитвы об успехе внешнеполитических дел короля были уже утверждены традицией. Например, биограф Уолтера Рейнольдса, занимавшего кафедру архиепископа Кентерберийского в период с 1305 г. по 1334 г., свидетельствует о 94 случаях произнесения подобных молитв.[525] И хотя часть из них была посвящена здоровью и благополучию персоны короля[526] или просьбам о снисхождении к молящимся, остальные касались политических аспектов: установления мира между королем и баронами (1312 г.) и успехов в войнах с Шотландией (1314, 1317 и 1319 гг.). Эдуард I и Эдуард II обращались к генеральным капитулам доминиканцев и францисканцев с просьбами о вознесении молитв во время международных переговоров. Аналогичные распоряжения молиться за членов королевской семьи и установление мира между христианами английские прелаты получали из папской курии.[527] Таким образом, к началу правления Эдуарда III молитвы духовенства и мирян за успех военных и дипломатических предприятий их сюзеренов являлись вполне утвердившейся традицией, которая была существенно модифицирована уже в ходе первого этапа Столетней войны.

Главным нововведением стал отказ от мотива христианской любви и сострадания к врагам государства. Последней данью старой традиции были молитвы, вознесенные доминиканцами во время мирных переговоров в Дижоне (1333 г.) и Лондоне (1335 г.) и францисканцами в Ассизи (1334 г.).[528] Примечательно, что после того, как молитвы за внешнеполитические дела короны перестали быть наднациональными, обращения к главам монашеских орденов стали более редкими, что вовсе не означает их полного исчезновения. Так, в 1346 г. доминиканцы получили от короля приказ разъяснять населению обоснование претензий короля Англии на французскую корону.[529] Несколькими месяцами позже августинцы, минориты и кармелиты получили распоряжение молиться за успехи граф Ланкастерского в Гаскони.[530] С просьбой поддержать в молитвах войско, возглавленное Черным принцем в 1355 г., король Эдуард обратился ко всем главным монашеским орденам: бенедиктинцам, цистерцианцам, августинцам, кармелитам, доминиканцам и францисканцам. Аналогичная просьба последовала и в 1375 г.[531] На мой взгляд, не стоит преуменьшать чисто религиозный мотив этих королевских обращений: как истинный христианин, Эдуард III не мог сомневаться в том, что регулярное вознесение молитв поможет ему обрести поддержку Всевышнего.[532] Однако Эдуард не мог оставить без внимания и столь эффективный инструмент воздействия на сознание подданных, коим являлась Церковь. Поэтому основной акцент был сделан на молитвы, произносимые в приходах. Связующим звеном между королем и его подданными стали архиепископы и епископы: Эдуард информировал их о важнейших событиях отдельными письмами, а они через архидьяконов и приходских священников доносили нужные сведения до паствы. Следует отметить, что король старался писать лично каждому епископу, главам монашеских орденов, а также аббатам наиболее крупных монастырей.[533] Кроме того, стандартный текст обращения короля к представителям светской власти в провинциях (шерифам и их помощникам) традиционно включал упоминание о необходимости извещения «архиепископов, епископов, аббатов, приоров и других духовных персон» наряду с мирянами («графами, баронами, рыцарями, торговцами и горожанами») обо всех военных приготовлениях.[534]

Благодаря столь четко разработанной схеме аудитория, на которую воздействовала королевская пропаганда, охватывала не только двор и парламент, но достигала масштабов всего королевства. После получения соответствующего предписания епископы в свою очередь, не мешкая, отправляли распоряжения клирикам, аббатам и приорам в своих диоцезах об организации специальных литургий с молитвами об успехе англичан в войне. В июле 1340 г. король проинформировал епископов о победе при Слейсе и попросил их отслужить торжественные мессы с участием как можно большего числа клириков и мирян для того, чтобы Бог мог даровать счастливый исход королевской кампании.[535] Аналогичную поддержку епископы обеспечили экспедициям Генриха Ланкастерского в 1342, 1345, 1346 гг.[536] В 1355 г. Эдуард разослал епископам уведомление о возобновлении войны на континенте и снова просил их заступничества.[537] В качестве примера приведу реакцию Джона де Грандисона, епископа Эксетерского, который тут же отписал декану кафедрального собора и архидьяконам всего диоцеза, сообщая им об отплытии принца Уэльского в Гасконь. Епископ рассказывает о неудачных попытках короля заключить мир с «узурпатором», напоминая о том, что обязанностью христиан является жить в мире, пока это возможно. В заключение епископ предписывал подчиненным молиться за благополучие принца и успех его предприятия.[538] В следующем году, получив известие о победе при Пуатье и пленении короля Иоанна, епископ приказал архидьяконам, аббатам, приорам и остальному духовенству отслужить особую службу с крестным ходом.[539] В 1359 г., еще до отплытия короля во Францию, Джон де Грандисон повторил инструкции об организации торжественных молебнов, добавив распоряжение совершать крестные ходы вокруг церкви не реже двух раз в неделю.[540]

О том, насколько трепетно епископы относились к возлагаемой на них королем миссии, можно судить по письму епископа Чичестерского, требующего наказания для людей, которые схватили его и помешали отслужить службу за успех последней кампании короля, как это предписывалось в письме, отправленном ему из королевской канцелярии.[541] В правление Генриха V и Генриха VI архиепископ Кентерберийский неоднократно предостерегал своих подчиненных от невыполнения королевских просьб.[542] Предположение Г. Хьюитта о том, что в этих случаях молитвы могли произноситься по-английски,[543] подтверждается исследованиями А. МакХарди, обратившего внимание на то, что епископ Линкольнский Филипп Репингтон в 1417 г. намеренно подчеркнул в своем предписании об организации в его епархии коллективных молебнов за успех королевского войска во Франции, чтобы они проводились именно на народном языке («sermonibus piblicis in vulgari»). Тремя годами позже этот же епископ самостоятельно составил патриотическое воззвание к пастве на английском языке и настоял, чтобы копии этого обращения зачитывались в церквях при большом скоплении народа.[544] И хотя оба этих примера относятся к XV в., можно предположить, что и в более раннюю эпоху часть богослужения, в частности литании, действительно могла произноситься по-английски. В любом случае епископы, как правило, не вносили кардинальных изменений в литургию, стараясь использовать хорошо знакомые пастве молитвы и псалмы. Иногда прихожанам, живущим слишком далеко от церкви, личное присутствие на торжественной службе заменялось домашними молитвами. Если же в связи с особенно торжественным богослужением епископы меняли его порядок, то они непременно рассылали приходским священникам детальную роспись псалмов и молитв, которые должны быть прочитаны.[545]

Помимо молитв и крестного хода существовали проповеди, непосредственно предназначенные для наставления аудитории на путь истинный. О взглядах наиболее выдающихся английских проповедников того времени на проблему правильного отношения к войне и миру речь пойдет в соответствующем разделе, здесь же я остановлюсь на проповеди как на инструменте пропаганды. Как правило, любая служба сопровождалась если не полноценной проповедью, то хотя бы кратким комментарием к текстам Священного Писания. Проповедники старались употреблять знакомые прихожанам библейские слова и выражения, избегая при этом прямого цитирования, для максимального воздействия на аудиторию также использовались различные риторические приемы.[546] Как отмечает в своем исследовании Г. Оуст, существовала огромная разница между тем языком, на котором проповедь произносилась, и тем, на котором она записывалась.[547] Имеется в виду не только разница в стилях, но также то, что, как правило, проповеди произносились на народных языках, несмотря на то что записывались они по-прежнему на латыни.[548] В качестве примера включения информации о внешней политике короля в пасторское обращение можно привести проповедь епископа Вустерского, произнесенную в октябре 1334 г. по поводу шотландского похода Эдуарда III: «Король разгневан высокомерием, злобой и порочностью шотландцев, их нарушением клятвы верности и оммажа, их предательским ведением войны против короля и его союзников и многими злодеяниями, в которых они повинны… Для предотвращения дальнейших злодеяний, по совету парламента в Вестминстере, он отправился в Шотландию для защиты своих земель и королевства Англии». Дальше епископ объяснял, что в надежде на успех «король больше доверяет поддержке свыше, чем земной силе, больше молитвам верующих, чем вооруженным отрядам», поэтому он призывает мирян и духовенство молиться за короля и его войско, за их удачный поход и счастливое возвращение.[549]

Соучастие мирян и духовенства в королевских делах посредством вознесения молитв за их успех, а также их осведомленность о ходе военных действий должны были благоприятно сказываться на восприятии самой войны, снижая недовольство новыми налогами (напомню, что в Англии духовенство также платило некоторые налоги[550]). Иногда, ввиду особого возмущения подданных финансовой политикой королей, последним приходилось обращаться к духовенству с просьбой разъяснять вынужденность соответствующих мер. Так, в 1338 г. Эдуард III в письме к архиепископу Йоркскому сожалеет о дополнительных тяготах, которыми ему пришлось обременить свой народ для ведения войны «для защиты королевства и нашего закона… против наших врагов, законы наши несправедливо попирающих». Также король просит архиепископа помолиться вместе с духовенством и мирянами за его триумф над врагами и объяснить необходимость взимания налогов для содержания армии.[551] Об этом королевском письме упоминает в своей хронике монах из Бридлингтона, отмечая, что, прочитав его, архиепископ сразу же издал приказы отслужить во всех церквях и монастырях диоцеза торжественные литургии об успехе королевской кампании. Для привлечения бо́льшего числа мирян к участию в этих службах архиепископ обещал всем пришедшим к мессе 40 дней отпущения грехов после смерти.[552]

Практика обращений к епископам для организации специальных торжественных литургий и произнесения проповедей на темы, касающиеся внешней политики английской короны, продолжала осуществляться на протяжении всей Столетней войны. Например, в 1443 г. Генрих VI обратился к епископу Херефордскому с просьбой отслужить во всех приходских церквях и монастырях его диоцеза мессы об успехе королевских войск во Франции, поскольку он «осознает, что процветание и благополучие государей и их королевств, земель и подданных, а также одержание побед над врагами зависят главным образом не от мудрости или силы человеческой, не от количества людей, но находится в руке, расположении и милости Божьей».[553] При этом Генрих настаивал на том, чтобы епископ разъяснил мирянам богоугодность этого занятия, дабы последние молились с большим рвением. В качестве награды всем присутствующим на этих специальных богослужениях король просил традиционно даровать 40 дней прощения.[554] В 1453 г. Генрих VI приказал во время публичных богослужений («sermons generaulx») распространить среди его французских подданных содержания договора в Аррасе, «для того чтобы народ (le peuple) мог увидеть и понять, как их господин король выполняет свой долг… для соблюдения мира». Для осуществления этого распоряжения был заказан целый ряд копий договора.[555]

Столь ревностная забота короны о формировании благоприятного отношения подданных к войне через распространение информации об успехах английских войск и привлечение мирного населения к «соучастию» в этих успехах посредством организации коллективных молебнов не могла оказаться напрасной. Регулярные сообщения о захваченных вражеских городах и крепостях, приведение данных об убитых и пленных противниках, которые как нельзя лучше дополнялись информацией о незначительных потерях с английской стороны, торжественные благодарственные молебны и пышные празднества в столице — все это не только внушало англичанам чувство гордости за соотечественников, но и наводило на мысль об их превосходстве над другими народами и особом благоволении к ним Бога.

Праздники, ритуалы и церемонии

Организация публичных праздников и шествий в Средние века являлась одним из самых эффективных способов воздействия на общественное сознание. Часть таких тщательно продуманных и искусно организованных мероприятий предназначалась для узкого круга придворных и ограниченного числа гостей. В январе 1344 г. во время турнира, на который были приглашены лучшие рыцари и благороднейшие дамы королевства, Эдуард III поклялся на Библии возродить Круглый стол легендарного короля Артура.[556] Вскоре в Виндзоре, в замке, основанном, по преданию, самим Артуром, был установлен Круглый стол Эдуарда III, за которым могли сидеть триста рыцарей.[557] Для ежегодных собраний был избран праздник Пятидесятницы, часто упоминаемый в легендах о рыцарях Круглого стола.[558] Вне всякого сомнения, Эдуард III стремился к тому, чтобы его имя прочно ассоциировалось с именем прославленного короля. Настойчивое желание Эдуарда III предстать в роли наследника короля Артура было тесно связано с проводимой им внешней политикой, ведь, согласно преданию, Артур был не только одним из самых великих христианских рыцарей, но и могущественнейшим королем, подчинившим себе всю Британию и значительную часть Франции.

Сама идея обращения к образу короля Артура не принадлежала Эдуарду III. Его дед, Эдуард I, также воевавший с Шотландией и Францией, торжественно перезахоронил обнаруженные еще в 1191 г. в монастыре Гластонбери останки великого предка и приказал соорудить над ними мраморное надгробие в виде креста.[559] В правление этого монарха устраивались пышные «празднества Круглого стола», организованные либо самим королем (например, в 1299 г. по случаю его бракосочетания с сестрой Филиппа IV), или для него кем-то из приближенных. Во время этих праздников все участники играли определенные роли; естественно, роль короля Артура неизменно исполнял сам Эдуард I.[560]

При Эдуарде III культ короля Артура стал настоящей правительственной программой. Решив не ограничиваться воссозданием братства Круглого стола, которое должно было объединить триста лучших английских рыцарей, 23 апреля 1348 г., в День св. Георгия, Эдуард III основал особый рыцарский орден — Орден св. Георгия, или общество Подвязки, в который вошло, помимо государя, двадцать пять лучших рыцарей королевства. Выбор св. Георгия в качестве покровителя ордена не был случаен в условиях ведения постоянных войн. В предыдущей главе я упоминала о легенде, связанной с названием ордена, согласно которой в 1347 г. во время бала король подобрал оброненную его фавориткой синюю бархатную подвязку. Услышав смех придворных за спиной, Эдуард заметил: «Honi soit qui mal y pense» («Пусть стыдится тот, кто плохо подумает об этом»). Через год эти слова стали девизом нового ордена.

Первоначально орден Подвязки объединял лучших рыцарей, прославившихся своей доблестью, со временем этой чести стали удостаиваться только самые знатные лорды. Для каждого из придворных право носить подвязку — шитый синим бархатом миниатюрный пояс с вытканным серебром девизом, который застегивали под левым коленом, — стало одним из самых заветных желаний. Высокий статус члена ордена должна была подчеркивать соответствующая парадная одежда, также украшавшаяся геральдическими изображениями подвязки. Особый интерес у историков вызывает синий цвет мантии (по всей видимости, Эдуард III заимствовал идею мантии у рыцарей ордена госпитальеров), который более подходил духовенству или бедным мирянам, чем знатным рыцарям,[561] тем более что цветами патрона ордена, св. Георгия, были белый и красный. Возможно, что лазурный цвет был взят с герба Франции, на корону которой претендовал Эдуард III. Сперва подбитые горностаем мантии шили из синей шерсти, с середины XV в. стали использовать бархат, подбитый белой камчатной тканью (еще позже — белым атласом). Кроме мантии, члены ордена обычно носили плащ с капюшоном, который мог быть синим, белым или алым. Костюм кавалера завершала цепь с изображением святого патрона ордена — св. Георгия, побивающего дракона.

С самого начала орден Подвязки, как и воссозданный Круглый стол, задумывалось как рыцарское братство, в которое могут быть приняты достойные христианские воины, независимо от их подданства. Последнее обстоятельство не только способствовало повышению престижа ордена в христианском мире, но также укрепляло на личном уровне союзнические отношения английских королей с иностранными государями и рыцарями. Уже при Эдуарде III Подвязку получали не только англичане и гасконцы или служившие в английском войске иностранцы (такие, как Уолтер де Мэнни[562] или Франк ван Халлен), но и бывшие противники, которых английский король пожелал видеть среди своих союзников.

Среди последних можно упомянуть Ангеррана де Куси, оказавшегося при английском дворе в качестве одного из сорока заложников выкупа Иоанна II. В Лондоне сеньор де Куси покорил сердце старшей дочери Эдуарда III Изабеллы. В 1365 г., женившись на английской принцессе, он стал кавалером ордена Подвязки, а через три года — графом Бедфордом. Поскольку устав запрещал кавалерам ордена предпринимать что-либо против суверена (Souverain — официальный французский титул главы ордена), то есть короля Англии, а также сражаться друг с другом (например, если два члена ордена подписывали наемнические контракты с воюющими противниками, устав предписывал тому, чей контракт был подписан последним, отказаться от дальнейшей службы), Ангерран де Куси решил вернуться к войне против Англии лишь после смерти короля Эдуарда. В 1377 г. он был назначен маршалом Франции, а после смерти Дюгеклена ему предложили должность коннетабля, от которой он отказался в пользу Оливье де Клиссона.

Как правило, иностранных членов ордена было немного (от двух до шести), исключением явилось правление коронованного английской и французской коронами Генриха VI, при котором их число достигло трети. За всю историю ордена среди удостоившихся Подвязки иностранцев доминировали императоры, короли и принцы крови (кроме королей Франции, Наварры и Шотландии — извечных врагов Англии — суверены всех остальных стран Западной Европы хотя бы раз побывали членами ордена), реже в орден принимались бароны, простые же рыцари — почти никогда. Сразу после избрания новому члену ордена посылалась подвязка, как главный знак отличия, иностранцы также получали мантию и копию статутов ордена. Избрание англичан в члены ордена воспринималось как очевидная честь, не предполагающая возражения с их стороны, а посему не требующая согласия со стороны удостоившихся ее. Иностранцы же должны были в течение четырех месяцев подтвердить свое желание примкнуть к рыцарскому союзу. Так, промедление герцога Бургундии Филиппа Доброго с изъявлением согласия было трактовано остальными членами ордена как отказ присоединиться к ним.

Куртуазные игры — многочисленные рыцарские турниры и балы, собрания рыцарей за Круглым столом и столь притягательный орден Подвязки (на ежегодные праздники которого приглашались также и дамы) — подталкивали молодых придворных вступить на путь славы, приняв участие в одной из королевских военных кампаний. Автор написанной около 1346 г. поэмы, озаглавленной «Клятва цапли»,[563] рассказывает о том, как английские рыцари, присутствовавшие на пиру у короля Эдуарда, вслед за своим сеньором приносили клятву принять участие в войне против «узурпатора» французского престола (так англичане именовали короля Франции Филиппа Валуа) ради защиты справедливости и божественного закона. Один из героев поэмы, граф Солсбери (жена которого, возможно, стала героиней истории с подвязкой), прежде чем отправиться во Францию, попросил свою возлюбленную, дочь графа Дерби, закрыть ему правый глаз, пообещав не открывать его, пока он не сразится с войском Филиппа Валуа.[564] В свою очередь, его дама поклялась не выходить замуж, пока не вернется ее рыцарь. Уолтер де Мэнни поклялся Пресвятой Деве хранить молчание до тех пор, пока не возьмет штурмом французский город. Другие рыцари и прелаты также принесли красивые обеты, обещая над птицей послужить своему государю и сокрушить его врагов. Последней была клятва королевы Филиппы, пообещавшей, несмотря на беременность, разделить с мужем тяготы военного похода. Разумеется, поэма «Клятва цапли» — всего лишь литературное произведение, но оно было написано в соответствии со вкусами публики того времени, желавшей, чтобы куртуазностью и доблестью современники не уступали героям рыцарских романов. Позднее, примерно в 60–70 гг. XIV в., краткий прозаический пересказ этой поэмы был вставлен в «Анонимную бернскую хронику».[565] Жан Ле Бель и Жан Фруассар в своих сочинениях также упоминают о молодых английских рыцарях, которые, следуя принятым обетам, носили черную повязку, закрывающую один глаз, до тех пор, пока не совершали рыцарского подвига на континенте.[566]

Рассказы хронистов иллюстрируют то, как действует механизм средневековой пропаганды: эпизод поэмы становится примером для практического подражания, после чего он получает «окончательное закрепление» в исторических текстах авторитетных авторов, вдохновляя на аналогичные поступки рыцарей следующего поколения. Говоря это, я вовсе не утверждаю, что обет закрыть глаз до свершения подвига или аналогичные ему рыцарские обязательства были порождением фантазии авторов литературных сочинений, но я полагаю, что куртуазная литература сыграла огромную роль в популяризации подобных жестов. Подражая героям модных романов артуровского цикла или уподобленным литературным топосам поступкам современников, английские рыцари жаждали свершения великих подвигов во имя благородной цели, которые могли бы принести им почет и славу. Король Эдуард предложил двору красивую игру, ориентированную на подражание героям рыцарских романов. Трудно судить, насколько серьезно сам король и его придворные собирались следовать кодексу чести героев романов. Однако в любом случае, поскольку инициатива игры в куртуазность исходила от самого короля, вряд ли можно сомневаться в том, что соблюдение определенных правил поведения при дворе являлось не только модой, но и обязанностью.

Если придворные праздники и турниры были ориентированы на весьма узкий круг потребителей, то общественные празднества задействовали гораздо большее количество участников и зрителей. Из публичных торжеств наибольшей пропагандистской направленностью обладали триумфальные въезды королей-победителей (или их наследников) в города (в первую очередь в столицу) после удачного завершения военных кампаний или же по случаю какого-нибудь иного знаменательного события. Эти празднества упоминаются почти во всех хрониках. Некоторые авторы, не ограничиваясь простым сообщением о состоявшемся торжестве, педантично описывают все элементы праздника.

Один из самых пышных и роскошно оформленных триумфов был организован муниципалитетом Лондона после первой континентальной кампании Генриха V. Анонимный капеллан короля сообщает, что после победы при Азенкуре этого «самого любимого и дорогого государя» («amantissimi et desideratissimi principis») вышло встречать все население столицы. Хронист подробно повествует обо всех этапах праздничного шествия — начиная от встречи короля мэром и двадцатью четырьмя олдерменами в Блэкхите и заканчивая въездом в Вестминстер. Весь путь был украшен аллегорическими фигурами. По обеим сторонам от Лондонского моста были воздвигнуты две колонны, выкрашенные под белый мрамор и зеленый порфир, на вершине одной из них стояла антилопа (геральдический символ Генриха V), поддерживающая королевский герб, другую венчал лев, держащий в правой лапе развернутый королевский штандарт. Неподалеку под драгоценным балдахином находилась статуя св. Георгия, в правой руке которого был меч, а в левой — свиток со словами «Единому Богу честь и слава» [1 Тим. 1:17]. Изображающие ангелов маленькие мальчики (одетые в белое, с покрытыми золотой краской лицами) при приближении короля восклицали: «Благословен Грядущий во имя Господне». Башня в районе Корнхилла была задрапирована темно-красной тканью, концы которой расходились наподобие шатра. Саму башню украшали гербы св. Георгия, св. Эдуарда и св. Эдмунда, в центральной ее части размещались личные гербы Генриха и герб Англии. Возле башни короля поджидали костюмированные пророки, которые в нужный момент выпустили стаю птиц, а потом запели: «Пойте Господу песнь новую» — слова псалтыри, перекликающиеся с пророчеством Исаии о грядущем Спасителе [Ис. 12:5; Пс. 98:1; 149:1].[567] Далее процессия проследовала к башне у входа в Чипсайд, задрапированной зеленой тканью и украшенной гербом Лондона. Возле нее короля приветствовали апостолы, вместе с двенадцатью предшественниками Генриха на английском престоле и английскими святыми (к одеждам всех были прикреплены таблички с именами), которые также пели торжественный гимн («Спаси нас и прильнувших к нам»). Они преподнесли Генриху вина и хлеба, как это сделал царь Салема Мельхиседек для Авраама [Быт. 14:18]. Крест королевы Элеоноры, воздвигнутый в Чипсайде скорбящим по ней Эдуардом I, не был виден, поскольку его загораживал искусно возведенный и тщательно разрисованный (словно бы сложенный из мрамора, зеленой и красной яшмы) замок, украшенный башнями (на самой высокой из них размещались гербы св. Георгия и короля Генриха), бастионами, арками, лестницами и валами, достигающими высоты в полтора копья. Над двумя арками замка, под которыми свободно могли проходить или проезжать люди, была укреплена надпись: «Славное возвещается о тебе, град Божий!» [Пс. 86:3]. Рядом с замком одетые в белое прекрасные молодые девушки танцевали для короля и пели (уже по-английски): «Добро пожаловать, Генрих V, король Англии и Франции». Ка к замечает анонимный автор, это приветствие дев рождало у зрителей ассоциации с Давидом, сразившим Голиафа. На всех возвышениях замка размещались мальчики, символизирующие воинство ангелов и архангелов, которые не только пели молебен: «Тебя, Бога, славим», но и осыпали короля, когда он проезжал под аркой, дождем золотых монет. Дальнейший путь до собора Св. Павла был украшен постаментами, на которых под балдахинами стояли прекрасные девы в лавровых венках с золотыми чашами в руках. Когда король проезжал мимо них, они осыпали его золотыми листьями. Кроме лиц, непосредственно задействованных при подготовке торжеств (помимо актеров были еще и многочисленные мастера, изготовлявшие костюмы и декорации), длинную процессию (молодой король шествовал не один, его сопровождали многочисленные приближенные и знатные пленники) могли наблюдать целые толпы народа — анонимный автор отметил давку на улицах, а также бесчисленных зрителей, которым посчастливилось заполучить местечко возле окон. После торжественного богослужения в честь одержанной победы и благополучного возвращения королевский кортеж прошествовал в Вестминстерский дворец.[568]

Несмотря на принятие титула французского короля Эдуардом III в 1340 г., ни он сам, ни кто-либо из его наследников вплоть до Генриха VI не был коронован дважды. При этом французская и английская короны всегда рассматривались как существующие отдельно друг от друга. Фактически Генрих VI был единственным коронованным по всем правилам королем Франции и Англии. После смерти Генриха V и Карла VI английские и французские подданные юного государя принесли ему оммаж и присягнули на верность. В отличие от Англии во Франции существовал закон (парламентский эдикт 1407 г.), по которому наследник престола был обязан короноваться в любом возрасте немедленно после смерти своего предшественника.[569] Однако в октябре 1422 г. Генриху VI не было еще и года, и везти младенца из Англии было по меньшей мере опасно для его здоровья. В сложившейся ситуации было принято компромиссное решение: коронация откладывалась на неопределенный срок, но все остальные важные церемонии, направленные на репрезентацию власти нового короля, проводились с участием регента Франции герцога Бедфорда. В ноябре 1422 г. он от имени племянника принял присягу главных должностных лиц королевства, членов парламента и Счетной палаты, ректора Парижского университета и иерархов духовенства.[570] Осознавая всю важность этой процедуры в охваченном войной королевстве, столица которого скорее демонстрировала верность герцогу Бургундскому, чем законному монарху, регент сделал особое распоряжение прево Парижа относительно поквартального приведения к присяге всех жителей города. В это же время было объявлено, что каждый подданный Французского королевства, вступающий во владение феодом или бенефицием или занимающий любую государственную должность, будет автоматически приводиться к присяге на верность новому королю и условиям мира в Труа.[571] В последующие годы Королевский совет в Англии регулярно напоминал французам об их законном короле, рассылая от его имени приветственные письма. Например, 22 февраля 1424 г. письма, в которых Генрих VI заверял подданных в собственном физическом благополучии и благодарил их за верность, были отправлены двадцати двум городам. Малолетний государь объяснял, что временно не может навестить вассалов лично, но обещал им военную помощь, дабы его люди могли и дальше жить в мире и безопасности.[572] 8 сентября 1424 г. Бедфорд торжественно, как и подобает законному правителю королевства, въехал в Париж. И только после поражения под Орлеаном и коронации дофина в Реймсе (10 июля 1429 г.) регент обратился в Лондон с просьбой о подготовке коронации и организации путешествия Генриха VI во Францию.

Запланированная Бедфордом акция была особенно важна не только в качестве ответной меры на коронацию дофина. Важно отметить, что в данном случае празднества по поводу коронации совпадали с торжествами в честь первого въезда короля в столицу. Сакральная церемония, а также предшествующие ей въезды Генриха VI во французские города обладали безусловной самостоятельной репрезентативной ценностью. Для верных англо-бургундскому режиму французов девятилетнее отсутствие законного государя в королевстве не проходило незамеченным. Как отметила С. К. Цатурова, «одной из самых главных претензий парламента к властям в период англо-бургиньонского правления стало их невнимание к Парижу, расцениваемое парламентом как нарушение законов страны».[573] Еще в XIV в. во Франции утвердился обычай «торжественного въезда короля в города сразу же после коронации в качестве легитимного верховного правителя». В момент въезда король не только являл себя подданным, но и устанавливал с ними определенный диалог, обязуясь соблюдать права и вольности данного города, выслушивая прошения, принимая дары и делая ответные подарки (например, отменяя часть налогов).[574]

Судя по всему, наспех проведенная 6 ноября 1429 г. лондонская коронация восьмилетнего Генриха VI и связанные с ней торжества мало впечатлили современников: описания довольно лаконичны и сводятся фактически к простой констатации свершившегося события и перечислению имен знатных лордов, принявших участие в церемониях. Организованные два года спустя въезд Генриха VI в Париж (2 декабря 1431 г.) и коронация (16 декабря 1431 г.) были продуманы куда более тщательно. Это и неудивительно, поскольку обе акции носили не только сакральный, но, прежде всего, пропагандистский характер. Как отметил один из членов парижского парламента, долгожданная встреча государя с подданными должна была «предстать в наибольшем блеске, каковой только возможен в тот момент».[575]

Прежде чем перейти непосредственно к рассказу о коронационных торжествах, пару слов следует сказать о значении места проведения церемонии в глазах современников. Известно, что традиционным местом коронации французских королей был город Реймс, где хранилась одна из важнейших реликвий королевства — священный елей, полученный Хлодвигом от Господа. Именно этим елеем, который чудесным образом пополнялся в склянке перед каждой коронацией законного государя, и должно было совершаться помазание на царство.[576] И именно поэтому Жанна д'Арк после первых одержанных побед решительно настаивала на продвижении войск дофина на Реймс, а не в Нормандию, как хотели «сеньоры королевской крови и капитаны».[577] Совершенная по всем правилам коронация, безусловно, была на руку сторонникам дофина. Однако в свете изучения темы английской пропаганды любопытно ответить на вопрос, как приверженцы Генриха VI оправдывали проведение противоречащей установленным правилам коронации. В принципе, как свидетельствует анализ источников, проблема места проведения совершенно не интересовала английских авторов, для которых важнее всего был сам факт помазания. С другой стороны, при желании всегда можно было сослаться на существовавшие во французской истории прецеденты, не акцентируя особо внимание на том, что все они относились к «седой древности».[578]

Говоря о проведении въезда в Париж и французской коронации Генриха VI, важно отметить, что зрелищная и церемониальные части были фактически полностью подготовлены членами городского совета и французскими прелатами. Каноники собора Нотр-Дам (где должно было состояться помазание и коронация) специально отправили своего человека в Сен-Дени, чтобы он справился в хрониках о порядке проведения процедур и таинства.[579] Члены всех корпораций, в том числе парламента, заранее согласовывали форму одежды и ту роль, которую им предстояло исполнить во время праздничного шествия и церемонии.[580]

Ночь накануне въезда в Париж (с 1 на 2 декабря 1431 г.) Генрих VI провел в аббатстве Сен-Дени.[581] В воскресенье утром на службу в собор явились не только сопровождающие короля англичане, но и встречающие его члены парижского муниципалитета — королевский прево с членами судебной коллегии Шатле, купеческий прево, эшевены и богатые горожане. Только после того, как все прибывшие представители Парижа засвидетельствовали королю свою верность и преданность, кортеж двинулся к столице. На подъезде к городу Генриха VI встречала еще одна делегация, состоящая на сей раз из актеров, изображавших девять героев и девять героинь,[582] предводительствуемых богиней Славой. Платье актрисы, представляющей Славу, а также покрывало ее коня были расшиты гербами Парижа, что, по плану организаторов, символизировало достоинство города. После встречи с героями и героинями, уже непосредственно возле городской стены, короля приветствовали члены парламента, одетые, как и все прочие участники шествия, в парадные одежды. Ворота Сен-Дени, через которые процессия входила в столицу, были украшены огромным гербом Парижа: непосредственно на корабле размещались двенадцать человек,[583] символизирующие единение трех сословий города (Церкви, университета и горожан), которые «преподнесли государю и сеньору свои сердца». За воротами Генриха снова ждали актеры, изображавшие на этот раз девять мужских и девять женских добродетелей.[584] Весь путь по городу король проделал под символизирующим небесный свод голубым шелковым балдахином, на котором были изображены солнце и луна. Владельцы домов, выходивших на улицы, по которым двигалась процессия, украсили фасады шпалерами и дорогими тканями. По распоряжению муниципалитета в нескольких местах были выставлены живописные панно с подобающими случаю сюжетами: например, возле старых ворот Сен-Дени были представлены сцены жития св. Дионисия (которые, как подчеркнул Монстреле, англичане захотели рассмотреть[585]), а возле Шатле выставили панно, на котором был изображен сам молодой король, по правую руку от которого располагались его французские родственники, а по левую — английские, над государем были размещены две короны. Последнее панно было единственным намеком на двойную монархию Генриха, в то время как все остальные знаки, картины и действа касались либо персоны короля, либо были связаны исключительно с французской короной.

Задуманные организаторами театрализованные представления были весьма разнообразны по своей тематике: начиная от мистерии на тему Рождества Иисуса, данной перед церковью Троицы, и заканчивая сценой охоты на оленя в небольшом лесу, специально посаженном для этого празднества возле фонтана Невинно убиенных младенцев. Самой дорогостоящей и произведшей, похоже, самое сильное впечатление на очевидцев акцией стала замена воды в фонтане Понсо-Сен-Дени на вино. Согласно росписи расходов, из одного крана текло вино, которое три красавицы, наряженные сиренами, предлагали всем желающим по цене 8 денье за пинту, а вот из другого крана лился кларет, предназначавшийся исключительно для свиты короля.[586] При этом, как не преминули отметить французские авторы, несколько англичан перебрали с предлагаемым угощением. Возле этого фонтана также были посажены деревья, среди которых бегали костюмированные дикари и дикарки.[587] Вольные шутки ряженых уравновешивались молебнами столичного духовенства, выстроившегося вдоль улицы Сен-Дени с различными реликвиями. Наконец, возле входа в принадлежащий герцогу Бедфорду Отель Турнель, которому на время предстояло стать королевской резиденцией, процессию поджидали каноники Сент-Шапель, благословившие государя и его свиту Святым Крестом и другими бесценными реликвиями.

Через две недели, в воскресенье 16 декабря, состоялась коронация Генриха VI в соборе Нотр-Дам. Церемонии предшествовало небольшое пешее шествие короля в сопровождении знати, членов городского муниципалитета, судебных корпораций и прелатов из дворца в собор. Участники процессии пели гимны, а также несли реликвии и королевские регалии.[588] По версии лондонского хрониста, обе короны, английскую и французскую, сначала пронесли по улицам Парижа, а потом одну из них (французскую) возложили на голову Генриха, держа вторую (английскую) над ним.[589] После коронации был дан праздничный обед. Самое яркое, хотя и довольно тенденциозное описание данного банкета дано в дневнике анонимного горожанина. Этот недолюбливающий англичан автор в язвительных выражениях охарактеризовал общее недовольство парижан английским угощением. Рассказ о банкете начинается с замечания о том, что, поскольку организаторы (а в этом случае ответственность за проведение праздника полностью лежала на английской стороне) совершенно не заботились о порядке и безопасности, многие простолюдины набились в пиршественную залу еще с утра: «Одни пришли, чтобы посмотреть, другие — чтобы нажраться, третьи — чтобы украсть мясо и иные вещи». По подсчетам анонима, в тот день было украдено более сорока шапок и срезано множество поясов, к которым крепились кошели. Давка была такой сильной, что никто из достойных гостей (членов парламента, университета и муниципалитета) не смог протиснуться на отведенные для них почетные места. Не контролируемые никем простолюдины действовали настолько грубо, что сбивали уважаемых персон с ног, в результате чего те падали друг на друга, облегчая работу промышлявших в толпе воров. Наконец, после того как специально приглашенные лица все же смогли занять отведенные для них места, оказалось, что им предстоит сидеть вперемешку с простолюдинами — сапожниками, каменщиками, соусниками и мелкими торговцами. Поданное угощение вызвало у привередливого парижанина не меньше нареканий, чем организация трапезы. Большая часть мяса, предназначавшаяся для простых горожан, была сварена еще в четверг, «что могло показаться странным для французов, поскольку англичане руководили работой на кухне, а им было не важно качество еды, лишь бы ею можно было нажраться до тошноты». Выражая якобы общее мнение, автор утверждал, что качеством еды были недовольно все, даже калеки, которым по традиции были посланы остатки.[590]

Визит короля обошелся городу в 1837 ливров, что подразумевало трату значительной части весьма скромных по причине войны доходов муниципалитета от налоговых сборов.[591] Наибольшая сумма была израсходована на подарок королю — драгоценную цепь с камнями и другими украшениями стоимостью 1110 ливров, что вместе с затратами на преподнесенные кардиналу Бофору и графу Уорику бочки с вином (на сумму 65 ливров 12 су) составило примерно 64 % от выделенного бюджета.[592] В свою очередь проявившие верноподданническое гостеприимство члены муниципалитета были вправе рассчитывать на ответные дары, которых, к их полному разочарованию, не последовало. Простые горожане также напрасно ждали какого-нибудь традиционного для подобного случая проявления монаршей милости и щедрости — отмены налогов или освобождения заключенных. Саркастичный горожанин зафиксировал в своем дневнике полное разочарование парижан от визита нового государя. И если предположить, что его недовольство действительно разделяли другие парижане, уместно сделать вывод об определенном провале в репрезентации власти английского государя. Таким образом, рассчитанная в качестве пропагандистской акции коронация Генриха VI не только не достигла своей цели, но и нанесла удар по «имиджу» молодого короля и его английского окружения.

За коронацией последовала поездка Генриха VI по стране, в ходе которой он смог принять «непосредственное участие» в управлении государством, присутствуя на заседаниях Королевского совета. В числе специально приуроченных к этому визиту пропагандистских мероприятий, направленных на укрепление ланкастерского режима в Нормандии, стоит упомянуть принятие решения о создании университета в Кане.

После возвращения в Англию Генриха ждал триумфальный въезд в Лондон: весь путь от Тауэрского моста до Вестминстера был украшен символами двойной монархии, различные аллегорические фигуры желали молодому королю мира и процветания, возле креста в Чипсайде был воздвигнут замок, по обеим сторонам которого возвышалось два генеалогических дерева, берущих начало от св. Людовика и св. Эдуарда и увенчанных королевскими титулами.[593] Следует особо подчеркнуть, что тема коронации Генриха, так же как и его генеалогия, стала одним из популярнейших мотивов книжной миниатюры.

Говоря о церемониальных пропагандистских акциях, направленных на установление властных отношений, следует упомянуть не только о праздничных торжествах, организованных по случаю коронаций или триумфальных въездов сеньоров в верные им города, но также об имевших непосредственное отношение к войнам и утверждению власти на завоеванной территории ритуалам капитуляции. Анализируя сдачу на милость победителя в качестве подвида ритуала примирения и прощения виновных, французский исследователь Ж.-М. Меглен подчеркивает, что все действия, выполняемые в рамках этих символических акций (независимо от масштаба конфликта, который может быть и политическим делом, и частным спором), направлены на возмещение причиненного в результате преступления ущерба.[594] Оставив в стороне интересный, но не имеющий непосредственного отношения к изучаемой теме сюжет о частных судебных разбирательствах, обращусь к анализу самой известной капитуляции эпохи Столетней войны, нашедшей отражение практически во всех исторических сочинениях того времени.

4 августа 1347 г. после одиннадцати месяцев тяжелейшей осады Эдуард III принял капитуляцию жителей Кале. Демонстрируя великодушие победителя и милосердие благочестивого христианина, король Эдуард пообещал простить основную массу горожан, столь долго отказывавшихся признать его в качестве законного государя, если город выдаст для справедливого наказания «зачинщиков мятежа». Приговоренные к смертной казни городские старшины должны были явиться в английский лагерь в одних рубашках, босыми и с веревками на шее. Когда же согласившиеся принести себя в жертву ради спасения города измученные голодом члены городского муниципалитета предстали перед грозным судией, жена Эдуарда III королева Филиппа бросилась перед мужем на колени и умолила его простить осужденных на смерть.[595]

Представленная непосредственным зрителям и читателям хроник в качестве некой импровизации, эта сцена, безусловно, от начала и до конца была тщательно продумана организаторами. Более того, не вызывает никакого сомнения тот факт, что все участники представления: и король, и горожане, и королева — точно следовали разработанному заранее сценарию, наполненному символическими и аллегорическими значениями и смыслами. Прежде всего, для короля действительно было важным разыграть видимость судебного процесса. Эдуард не просто демонстрировал власть победителя над побежденными, но власть законного государя над подданными. Вынесенный жителям Кале смертный приговор был традиционной карой за преступление, относящееся к сфере lèse-majestè. Шестеро горожан Кале не просто подвергались каким-то унижениям, смиренно принимая условия завоевателя, — с ними поступили именно так, как если бы они действительно были обречены на казнь. По мнению Ж.-М. Меглена, действия пожертвовавших собой ради спасения города граждан Кале могли вызывать у зрителей ассоциации с искупительной жертвой Христа.[596] Вполне возможно, что такие аллюзии и рождались в сознании капитулирующих горожан, однако весьма сомнительно, чтобы подобная аллегория устраивала английского короля, который, собственно, и выступал в качестве главного постановщика спектакля. Аллюзии с Христом, очевидно, входили в королевский замысел, однако их должны были вызывать не кающиеся грешники, а сам судья. Подобно Господу во время Страшного суда, государь, как викарий Бога на земле, судил презревших его закон и власть грешников, осуждая их на погибель. И, подобно Иисусу, Эдуард проявил сострадание, простив восставших против него. Для усиления этой ассоциации в действие была введена королева Филиппа, умолившая мужа о прощении, подобно Деве Марии, заступающейся за грешников перед сыном.

Играя роль законного государя, Эдуард демонстрировал одновременно правосудие и милосердие, устрашая и в то же время вызывая симпатии, то есть являя народу идеальный пример монаршей справедливости. Конечно же, шестеро граждан Кале, скорее всего, догадывались о предстоящем помиловании, однако для основной массы зрителей разыгранное представление было наполнено истинным драматизмом. Соответствующее отношение к произошедшему 4 августа 1347 г. событию сохранили историографы, передавшие память о нем новым поколениям. Хронисты неизменно подчеркивали оба смысловых значения исполненного под стенами Кале ритуала королевского правосудия. Описанная выше капитуляция известна лучше других аналогичных церемоний не только потому, что в ней непосредственно принимал участие сам государь, но, прежде всего, благодаря длительной истории сопротивления города. Однако следует учитывать, что подобные пропагандистские спектакли нередко разыгрывались и под стенами других городов.

К теме пропаганды я еще вернусь в главе, посвященной политике английской короны в отношении французских земель после мира в Труа. Здесь же мне хотелось бы подчеркнуть, что предпринимаемые королевской администрацией меры весьма эффективно воздействовали на массовое сознание, формируя героико-патриотические представления о войнах, в которых приходилось участвовать англичанам. Разумеется, не следует приписывать средневековым монархам и их «идеологам» намеренное желание внушить подданным идею об их превосходстве над другими народами, подобные представления становились косвенным следствием пропаганды, направленной в первую очередь на достижение вполне конкретных целей: сбор дополнительных налогов, организацию обороны границ, вербовку наемников и т. д. Между тем ориентированная на самые разные слои населения официальная пропаганда не только выражала идею справедливой войны и благоволения Бога английской стороне, но и будила в англичанах гордость за славные деяния соотечественников, регулярно одерживающих победы над коварными и опасными врагами. Некоторые элементы этой пропаганды, в частности коллективные молитвы за успех королевских войск и четко налаженная система распространения новых сведений через прокламации, должны были способствовать восприятию войны всеми подданными короны как дела чести государя (которого они были обязаны поддерживать, как верные вассалы и истинные христиане) и формировать у них осознание причастности к этой войне и личной заинтересованности в ее благополучном завершении. Безусловно, тема военной пропаганды и степень ее воздействия на массовое сознание не может быть исчерпана сюжетами, связанными с мерами, предпринимаемыми короной и членами королевской администрации. За рамками данного раздела осталось то, что условно можно назвать «народным» образом войны, то есть представления о том или ином конфликте, которые складывались в сознании современников на основе рассказов непосредственных участников военных действий, а также неофициальных сообщений и слухов. Этот приземленный, ориентированный на личные проблемы подданных короля образ мог принципиально расходиться с официальным взглядом на войну. При всей условности результатов предпринимаемых в этом направлении исследовательских шагов и сложности изучения массового сознания людей эпохи Средневековья, тем не менее, не хочется полностью игнорировать данную проблему, которой и посвящена первая глава второй части.