Образы войны в исторических представлениях англичан позднего Средневековья

Заключение

Завершая исследование о восприятии англичанами XIV–XV вв. войн, которые английская корона вела в этот период, подчеркну несколько принципиальных, на мой взгляд, выводов. Анализ официальной королевской документации, а также организованной по инициативе двора пропаганды, нашедшей отражение в трудах историографов, наглядно свидетельствует о том, что на рубеже позднего Средневековья и раннего Нового времени так же, как и в предшествующую эпоху, чрезвычайно важным было хотя бы формальное соблюдение условий справедливой войны, без которого любой военный конфликт решительно осуждался христианским сообществом как греховное действие. Полное соответствие каждого конфликта, в котором принимали участие английские государи, этим условиям, сформулированным еще отцами Церкви и нашедшим отражение в каноническом праве, постоянно акцентировалось во всех пропагандистских и исторических текстах. Исходя из представления о законности как главном принципе устройства мирового порядка, англичане изображали инициированные их королями кампании в качестве справедливых акций, направленных на защиту не столько личных интересов правителей, сколько самих основ мироустройства. Именно попытки врагов нарушить устои утвержденного самим Богом права наследования заслуживали, с точки зрения английских авторов, самого сурового наказания. Помимо нарушения божественного закона противники также обвинялись в попрании феодального права, определяющего отношения между сюзеренами и вассалами.

Оправдывая войну между христианскими народами, английские теологи трактовали каждое сражение как ордалию, а каждую победу соотечественников как приговор Божьего суда. Важно отметить, что английские авторы были готовы усмотреть оказание божественной поддержки «своим» в любом конфликте. В результате этого формировалось представление о некой избранности англичан. Отраженная в текстах уверенность их авторов в правоте своего народа не меняется даже в периоды военных неудач. Так, например, в конце Столетней войны, рассказывая о нанесенных французами поражениях, английские авторы винили во всех бедах неверных союзников и плохих военачальников, но никогда не ставили под сомнение благоволение Бога английской стороне.

Предпринимаемые королевской администрацией меры весьма эффективно воздействовали на массовое сознание, формируя героико-патриотические представления о войнах, в которых приходилось участвовать англичанам. Не приписывая средневековым монархам и их «идеологам» намеренное желание внушить подданным идею об их превосходстве над другими народами, я, тем не менее, полагаю, что подобные представления становились косвенным следствием пропаганды, направленной в первую очередь на достижение вполне конкретных целей: сбор дополнительных налогов, организацию обороны границ, вербовку наемников и т. д. Между тем ориентированная на самые разные слои населения официальная пропаганда не только выражала идею справедливой войны и благоволения Бога английской стороне, но и будила в англичанах гордость за славные деяния соотечественников, регулярно одерживающих победы над коварными и опасными врагами. Некоторые элементы этой пропаганды, в частности коллективные молитвы за успех королевских войск и четко налаженная система распространения новых сведений через прокламации, способствовавшие восприятию войны всеми подданными короны как дело чести государя (которого они были обязаны поддерживать, как верные вассалы и истинные христиане), также формировали у них осознание причастности к войне и личной заинтересованности в ее благополучном завершении.

Проводимая короной пропаганда не только вызывала у англичан гордость за подвиги соотечественников, но и внушала им страх перед врагом, угрожающим напасть на саму Англию и поработить ее население. Следует заметить, что патриотическая риторика, воспевающая единение народа перед лицом врага и даже принятие смерти за родину, свидетельствует не только об устойчивости античных штампов, но также о достаточно зрелом национальном самосознании. Вслед за авторами королевских прокламаций и ангажированными властью проповедниками над «правильным» образом врага потрудились и английские историографы. Сравнивая «своих» и «чужих», ставших врагами, хронисты неизменно отводили представителям враждующих сторон диаметрально противоположные позиции на «шкале» оценки морально-этических и даже физических параметров.

Центральными фигурами любого исторического повествования, безусловно, были государи. И хотя средневековые авторы были весьма далеки от создания «комплексных» портретов персонажей, все характеристики и поведение которых были бы логически связаны между собой, тем не менее можно выделить несколько ключевых параметров, отличающих хорошего правителя от дурного. Пожалуй, важнейшей характеристикой каждого монарха, поставленного Господом для защиты народа от внешней опасности и беззакония, является справедливость. Лишенные этой добродетели вражеские государи не только узурпируют престолы, неблагочестиво игнорируя волю Бога, но также эгоистично тиранят своих подданных. Отсутствие справедливости и связанного с ней благочестия порождают лицемерие, коварство, жестокость и другие пороки. Напротив, руководствующиеся стремлением к наивысшей справедливости, набожные короли Англии проявляют правдивость, милосердие и другие положительные качества.

Если справедливость являлась характеристикой, значимой главным образом для представителей власти, в первую очередь монархов, то определяющим позитивным качеством подданного, вне всякого сомнения, была верность. Важно отметить, что в рассматриваемый период подданническая верность претерпевает некую деперсонализацию, в ходе которой преданность персоне короля очень плавно начинает приобретать более абстрактный характер преданности королевству. Все прочие оценочные параметры совпадают с присущими государям характеристиками и носят позитивный заряд для «своих» и негативный для «чужих». Типичный представитель «своего» сообщества обладал определенным набором добродетелей, а типичный враг — столь же определенным набором пороков и недостатков.

Наиболее распространенными казусами, которые можно расценить как несоответствие характеристикам «своего» и «врага», являлись измены государю и родине, но, поскольку они означали переход во вражеский лагерь, совершившие ее «внутренние враги» утрачивали характеристики «своих», принимая весь набор негативных параметров «чужих». Самым ярким примером такого рода является история «предательства» Ричарда II: про него англичане говорили, что для короля друзьями стали французы, а врагами — собственные подданные. Аналогичная ситуация происходит с представителями других народов: например, демонстрируя верность своему законному государю (королю Англии), французы и шотландцы переходили на английскую сторону, «становясь англичанами».

Если официальная королевская пропаганда апеллировала прежде всего к вассальной верности и патриотизму англичан, то «общественное мнение» ориентировалось скорее на частные интересы и чаяния подданных английской короны. Естественно, для каждого из участников войны существовали различные индивидуальные мотивы, вынуждавшие браться за оружие. Диапазон этих персональных задач был достаточно широк: от стремления к личной славе или страха запятнать честь рыцаря до меркантильного желания поправить свое благосостояние за счет грабежа вражеской территории. Последнее обстоятельство в первую очередь касалось англо-французского конфликта: за годы Столетней войны в английском обществе возникло устойчивое представление о том, что войны во Франции сулят каждому англичанину в частности и Английскому королевству в целом материальное благополучие и процветание. Уже на первом этапе войны в Англии возник миф об удачливых простолюдинах, стяжавших в боях не только почет и славу, но также титулы и богатство. По свидетельству историографов, многие молодые люди мечтали повторить карьеру прославленных наемников — Роберта Ноллиса, Джона Хоквуда, Хью Кавли.

Между тем, сколь бы активно ни муссировалась в обществе идея войны как залога процветания англичан, подобные мотивы никогда не могли попасть в официальные, исходящие от двора документы. На каждом этапе любого конфликта английская корона неизменно подчеркивала, что война является всего лишь средством достижения мира. В религиозном сознании людей Средневековья не существовало однозначного противопоставления благ мира горестям войны: нарушение божественного закона и утвержденной через него справедливости трактовалось как нарушение мира и требовало возмещения, пусть даже ценой войны. Без восстановления попранного права мир терял свою ценность и осуждался так же, как и несправедливая корыстная война. Тема порицания любого мира с врагами до полного восстановления нарушенной справедливости была одним из важнейших мотивов английской политической и исторической литературы. Решительному осуждению со стороны приверженцев войны подвергались не только позорный мир с Шотландией 1328 г. или перемирие с Францией 1347 г., но и мир в Бретиньи 1360 г., традиционно трактуемый в историографии как успех английской дипломатии. Только полное восстановление нарушенного права заслуживало заключение мира. Вполне логично, что единственным достойным миром, который английские короли смогли подписать с французами, считался договор в Труа 1420 г., по которому Генрих V провозглашался наследником и регентом французской короны. Примечательно, что после заключения этого договора английский парламент практически перестал финансировать военные кампании во Франции, полагая долг английских подданных перед своим государем выполненным и перекладывая заботы по подавлению «мятежей» на континенте на самих французов.

На фоне такой стабильности официальной идеологии, нашедшей отражение и в исторической концепции хронистов, уместно задаться вопросом, привнесли ли войны XIV–XV вв., в частности Столетняя война, что-то радикально новое в национальное самосознание англичан, можно ли считать, что они повлияли на английскую национальную идентичность как-то иначе, чем, допустим, предшествующие войны с Францией или Шотландией. На мой взгляд, главное отличие войн позднего Средневековья от предшествующей эпохи заключается в формировании представлений о неком государственном интересе, которому должны подчиняться все члены общества, в том числе и правитель. Так, Столетняя война, которая началась и репрезентировалась как типично феодальный династический конфликт и, со всей очевидностью, внешне преследовала цель восстановить законную власть Плантагенетов и их потомков над французским троном, в какой-то момент стала делом каждого англичанина. Если попытки Эдуарда III заключить мир с Францией до достижения конечной цели войны воспринимались прежде всего как отказ от борьбы за свое право, то аналогичные действия Ричарда II трактовались в качестве национального предательства, что в итоге обернулось для него потерей английской короны. При этом англичане явно испытывали амбивалентные чувства по отношению к «своей» Франции. С одной стороны, они жаждали ее завоевания, с другой — универсалистские устремления короны к объединению островных и континентальных владений наталкивались на явное желание англичан закрепить политическую обособленность своего народа. Сопротивление англичан угрозе политического объединения с иными подданными своего короля распространялось в первую очередь на французов, в то время как перспектива «слияния» с другими населяющими Британские острова народами была менее пугающей. Примечательно, что именно в периоды наивысшего военного успеха на континенте английские короли под давлением парламента издавали «оградительные» статуты, закреплявшие «национальную замкнутость» Английского королевства.

Говоря о формировании в английском обществе в ходе войн XIV–XV вв. представления о неком государственном коллективном интересе, важно отметить возникновение на последнем этапе Столетней войны представлений о новом смысле и, соответственно, новых целях английской внешней политики. В это время отдельные авторы начали утверждать, что истинное счастье Англии заключается не в обладании французской короной, но ограничивается Британскими островами и морскими просторами. Таким образом, можно утверждать, что принципиальное отличие в восприятии войн XIV–XV вв. по сравнению с предшествующей эпохой заключается в том, что важнейшим объектом внешней политики становится государство Англия, ее «национальные» интересы, а не устремления государей или защита некой абстрактной справедливости.

Еще одно изменение в восприятии вооруженных конфликтов, лишь наметившееся в эпоху позднего Средневековья и получившее дальнейшее развитие в период Нового времени, связано с пониманием войны как «нормальной» составляющей внешней политики. В период XIV–XV вв. осмысление любой войны традиционно сопровождалось рассуждениями о грехах, божественной каре и борьбе за справедливость, но, тем не менее, уже ясно наметилась тенденция к признанию военных действий законным и «естественным» способом отстаивания национального интереса и достижения поставленной цели; всего лишь более радикальной, чем дипломатические переговоры, формой внешней политики.

В периоды длительных внешнеполитических конфликтов, когда сообщество нуждается в «доказательствах» унаследованного от предков превосходства над противниками, неизменно усиливается интерес историографов и простых «обывателей» к героическому прошлому. Коллективное представление англичан эпохи Столетней войны о прошлом обладает типичным набором характеристик, присущих большинству этнополитических мифов (например, идентификацией этнических предков с каким-либо «славным» народом, хорошо известным по сочинениям древних авторов или фольклорным преданиям; преувеличением различного рода «достижений» предков и т. д.). Из общего свода памяти о прошлом общество в определенной ситуации избирало наиболее актуальные и злободневные эпизоды своей истории, которые со временем могли предаваться забвению или радикально переосмысляться.

Помимо повышенного интереса к далекому мифологизированному прошлому хочется отметить столь характерную для военной истории мифологизацию настоящего или недавнего прошлого. Мифологизация предводителя или героя играет важнейшую роль в жизни любого сообщества, особенно в кризисные периоды, способствуя его сплочению и мобилизации. При этом мифологизированный образ героя становится не только объектом почитания, обретая некие сакральные функции, но и примером для подражания, являя собой концентрацию актуальных положительных характеристик. Подобное происходит не только с героями прошлого (например, с королем Артуром), но и с современниками (Робертом Ноллисом, Бертраном Дюгекленом, Генрихом V, Жанной д'Арк), постепенно утрачивающими в массовом сознании черты реальных людей и приобретающими символические характеристики.

Наконец, хочется подчеркнуть, что в английской историографии классического и позднего Средневековья происходит складывание некоего постоянно воспроизводящегося и передающегося от поколения к поколению канона повествования о прошлом. Английские историографы «присваивают», включают в историю своего народа прошлое и завоеванных племен (бриттов, валлийцев), и завоевателей (римлян, датчан, нормандцев), выстраивая единое непрерывное повествование, которое, являясь по сути историей не столько народа, сколько земли, тем не менее играет важнейшую роль в национальном самосознании. В свете выстраивания непрерывной истории показательны изменения, произошедшие с рассказами об англо-французских отношениях в период правления Ричарда II. Первоначальное резкое осуждение внешнеполитического курса Ричарда историками-современниками, в особенности приверженцами дома Ланкастеров, сменяется полным переписыванием хронистами второй половины XV в. истории столетней давности. В их трудах конец XIV в. предстает очередным победоносным этапом войны, ознаменованным проведением организованных королем крупномасштабных кампаний во всех традиционных для английской внешней политики направлениях (во Франции, в Шотландии, на Пиренеях и во Фландрии), что свидетельствует о некой унификации представлений об английских государях и формировании идеализированных образов патриотов-победителей.

Из разобранных выше международных конфликтов только войны за суверенитет над Шотландией в Новое время были непосредственно генетически связаны со средневековыми баталиями. Права английских королей на французскую корону, декларируемые вплоть до 1801 г., уже при Генрихе VII воспринимались как не более чем формальные притязания. После 1453 г. английские короли неоднократно начинали, а еще чаще грозились начать кампании, официальная цель которых указывала на стремление вернуть континентальные владения предков. Однако на практике все эти акции имели под собой иные конкретные и вполне обозримые цели. Тюдоровские и стюартовские войны за французскую корону меньше всего были вызваны именно желанием за эту корону воевать. Впрочем, показательным является неизменное апеллирование не только носителей власти, но и рядовых англичан к риторике возобновления старой войны. В этом можно видеть не только традиционный поиск законного обоснования для начала войны, но также призывы повторить достижения предков, оправдать принесенные ими жертвы.

Оставшиеся в далеком прошлом войны XIV–XV вв. приобрели для исторической памяти англичан Нового и Новейшего времени иное значение, чем для их предков. Перестали быть актуальными не только идеи восстановления попранного права и высшей справедливости, но также и реальные материальные награды, полученные отдельными подданными английской короны, и территориальные приобретения государства. В перспективе восприятия и представлений о прошлом существенными оказались в первую очередь победы, одержанные при Слейсе, Креси, Невилле-Кроссе, Пуатье, Нахере и Азенкуре, свидетельствующие о доблести англичан, способных разгромить любого противника. В настоящее время упоминания об этих победах не только не подразумевают рассуждений о причинах и итогах войн, в ходе которых они были одержаны, но и вообще редко направлены непосредственно на активизацию патриотических настроений в обществе. Героические эпизоды Столетней войны обрели символическое значение, понимание которого основано на культурной традиции.