Революционная Россия и военный вопрос: от Севастополя до Цусимы

Глава IX «В серую солдатскую массу все чаще проникает правдивое слово жизни...». Армия и флот в пространстве социального протеста начала XX в.

К началу нового столетия вооруженные силы России под воздействием социально-политических процессов новой буржуазной эпохи миновали несколько этапов реформирования, что отвечало характеру преобразований, которые переживало все российское общество. Пересмотр системы комплектования мало затронул специфические сословно-классовые черты, свойственные структуре личного состава. Нижние чины армии и флота более чем на 90 % были представлены выходцами из среды крестьянства и городской бедноты[611]. Офицерский корпус, несмотря на известную тенденцию к демократизации, в течение всех пореформенных десятилетий сохранял в своем составе в среднем не менее 50 % дворян по происхождению[612]. Такая неоднородность создавала предпосылку к социальному противостоянию внутри вооруженных сил в будущем. Вместе с тем трансформационные процессы буржуазной эпохи видоизменили место армии и военнослужащих в системе общественных отношений. Солдатская служба уже не была только тягостной повинностью. Для сотен тысяч российских крестьян и рабочих она давала возможность получить начальное образование, познакомиться с жизнью и проблемами разных слоев современного российского общества. Социальное самоопределение закономерно приводило солдат и матросов на путь протеста и политической борьбы. В докладе императору военный министр А.Н. Куропаткин вынужден был признать, что с 1899 по 1903 г. число нижних чинов, привлеченных за политические преступления, выросло в несколько раз[613].

Офицерство пореформенной эпохи постепенно утрачивало кастовую замкнутость. Распространенным становился тип офицера-разночинца и офицера-интеллигента, для которых военно-профессиональные ценности преобладали над сословными предрассудками. Времяпрепровождение и интересы офицера на рубеже XIX-XX вв. уже не ограничивались службой и полковым собранием. Эти тенденции вызывали тревогу в правящих кругах. В 1899 г. в донесении Отдельного корпуса жандармов об общественно-политических настроениях офицеров указывалось, что по причине снижения дворянского элемента «товарищеский дух прежнего старого времени исчез», что «время вне службы офицеры проводят в большинстве случаев у себя дома и среди них наблюдается «слишком мало единства. В этом виделись отрицательные черты новой эпохи, связанные с разрушением прежних норм и традиций[614].

Алексей Николаевич Куропаткин

Переменам в политическом облике офицерского корпуса способствовала его профессионализация. Согласно законам и традициям императорской армии, недопустимой была любая политическая активность офицера. Однако в условиях, когда политическая жизнь приобретала все более сложные и разнообразные формы, изолировать от нее армию уже не представлялось возможным. Наличие у офицера гражданской позиции само по себе требовало определенных политических знаний и политического поведения хотя бы с точки зрения сознательного лояльного отношения к правящему режиму. Настроения общества не могли миновать офицерства[615]. Его недовольство политикой царизма могло касаться положения дел в области обороны, состояния армии, то есть иметь профессиональную природу. Например, критические настроения офицерства на Армия и флот в пространстве социального протеста начала XX в. 229 исходе XIX в. вызывало крайне скудное денежное содержание, что ставило офицеров, лишенных иных источников дохода, в крайне затруднительное материальное положение[616]. По мнению представителей властей, фактором политизации офицерства являлся рост числа разночинцев в его рядах. В связи с этим А.Н. Куропаткин отмечал: «Значительное ослабление в офицерском составе дворянского элемента не способствовало сплоченности корпуса офицеров и поддержанию в нем высокого корпоративного духа. Этот корпоративный дух был важен потому, что ограждал корпус офицеров от проникновения в него нежелательных элементов по воспитанию, привычкам и образу мыслей»[617].

Традиционные представления об офицерской чести входили в противоречие с некоторыми сферами деятельности государства. Таковыми являлись политический сыск и служба Корпуса жандармов. Офицеры с юных лет воспитывались в духе презрения к фискальству и доносительству, что определило их негативное отношение к полицейским методам. К тому же, в условиях гарнизонной службы войска находились под политическим надзором жандармов, что задевало самолюбие многих военных[618]. Как следствие, деятельность политической полиции не вызывала сочувствия офицеров армии. Характерный пример приводит в своих мемуарах А.И. Деникин. В период его учебы в академии Генерального штаба (1896-1899 гг.) знакомые курсистки, опасаясь обыска, попросили его спрятать у себя нелегальную литературу и молодой офицер не отказал им[619]. В данном случае заслуживает внимания то, что представители демократической молодежи, обращаясь с такой просьбой к офицеру, доверяли ему и не допускали возможности доноса.

Характерной чертой российской армии на рубеже двух веков было повышение образовательного уровня военнослужащих, в том числе нижних чинов. Убежденным сторонником солдатской грамотности всегда выступал Д.А. Милютин, который подчеркивал, что «в пехоте нынешней солдат уже не прежний бессознательный автомат, которому вменялось в преступление пошевельнуться в строю и строжайше воспрещалось “думать”. Нынешний пехотинец уже не исключительно стрелок при усовершенствованной винтовке, за которой нужен умелый уход; от него требуется в бою сообразительность, находчивость, умение применяться к местности»[620]. Однако постепенный культурный рост закономерно вызвал и рост социального сознания солдат. Усилилась активность нижних чинов по отстаиванию своих прав. Нередкими были проявления недовольства - от подачи жалоб до побегов и иных актов неповиновения. Тяжелые условия быта и произвол начальства все чаще в солдатском сознании ассоциировались с пороками общественной и политической системы в целом[621].

Особенно благоприятную почву для протестных настроений представляли нижние чины флота. Для морской службы отбирались более грамотные новобранцы, преимущественно выходцы из рабочих, способные овладеть флотской техникой[622]. Матросская служба проходила в атмосфере жестокой дисциплины, которая особенно подчеркивала рознь между офицерами и матросами. Базы флота располагались в крупных приморских городах с развитой промышленностью, что создавало условия для объединения протестов солдат и матросов с рабочим движением. Эти обстоятельства не укрылись от внимания жандармов. Так, в донесении по Кронштадту сообщалось, что в городе «постепенно подготавливается та удобная почва, которая со временем способна воспринять насаждение преступной пропаганды»[623]. В другом рапорте от апреля 1903 г. утверждалось, что возможны эксцессы, так как «военные в Кронштадте крайне распущены»[624].

В начале XX в. особым фактором, влиявшим на настроения военнослужащих, стало систематическое использование войск для подавления участившихся аграрных волнений и рабочих забастовок[625]. Представители командования видели серьезные издержки, которые влекло участие армии, набираемой по призыву, в исполнении полицейских функций. В частности, А.Н. Куропаткин среди характерных черт боеготовности и настроя солдат отмечал: «В особенности разрушительно на поддержание дисциплины действует частое участие войск в подавлении беспорядков с употреблением оружия»[626]. Однако отказаться от использования воинских частей для поддержания внутреннего порядка власти были не в состоянии. В дневниковых записях 1903 г. А.Н. Куропаткин приводит характерную беседу с министром внутренних дел В.К. Плеве: «Затем Плеве по поводу большого числа убитых и раненых в недавнем беспорядке в Златоусте выразил желание, чтобы войска при подавлении беспорядков имели пули не столь убийственные, как ныне. Я отказался от этого, прося лучше принять меры к успокоению населения, дабы не портить войска, заставляя их стрелять в безоружную толпу»[627]. Воинское начальство не смущала жестокость, которую могли проявлять войска в отношении гражданского населения. Очевидцы отмечали, что в подобных случаях солдаты становились особенно склонны к неповиновению приказам командиров и, таким образом, сами готовы были присоединиться к народному протесту[628].

В условиях усиления кризисных явлений в экономике и общественной жизни армия все более становилась объектом политической пропаганды социалистических партий и групп. В 1903 г. в гарнизоне Минска заявила о себе «Военно-революционная организация», выступившая с прокламацией «К офицерам». Прокламация приобрела известность в центральных регионах России и была напечатана в газете «Искра»[629]. В ней подчеркивалось единство армии и народа, близость интересам трудящихся: «Армия - плоть от плоти, кость от костей народа... не может быть чуждой народу и его интересам». Обращаясь к офицерству, авторы указывали на его особую социальную миссию, которая не тождественна долгу перед государством: «Офицер - сын народа, у него есть обязанности перед Родиной, изголодавшей, избитой». Вместе с этим отмечался рост политического сознания нижних чинов: «В серую дисциплинированную солдатскую массу все чаще и чаще проникает правдивое слово жизни и находит себе отклик»[630].

Власти и командование оказались не способны к идеологическому противостоянию и готовы были действовать лишь дисциплинарно-административными методами, что не отвечало быстро менявшейся общественной обстановке. Только с началом Первой русской революции в военном ведомстве был предложен проект специальной подготовки офицеров в целях развертывания контрпропаганды в войсках, содержавший программу специальных курсов, которые призваны были дать офицерам основы общественно-политических знаний для ведения воспитательной работы с нижними чинами. Несмотря на то что данный проект был одобрен военным министром, реализации он не получил[631].

Систематическая воспитательная работа с солдатами в императорской армии традиционно оставалась функцией военных священников. Церковные обряды были неотъемлемой частью армейского быта, выполнялись в уставном порядке, коллективно, а уклонение от них, равно как и неношение креста, грозило взысканием. В словесном воспитании, наряду с духовными проповедями, особое место занимали беседы «о повиновении и послушании, о необходимости защищать веру и божьего помазанника на земле»[632]. Однако в начале XX в. авторитет церкви страдал именно в силу ее официального статуса. По свидетельству современника, «церковь была прислужницей властей, а пастыри - чиновниками духовного ведомства... <...> Не удивительно, что духовенство не владело паствой, а иногда даже вооружало ее против себя.»[633]. В соперничестве за умы и сердца солдат военные священники определенно уступали нелегальной пропаганде. Такое положение дел с сарказмом подмечал генерал-адъютант В.С. Кочубей: «В былое время образование нижних чинов русской армии поручалось Николаю Чудотворцу, недавно его передали угоднику Серафиму, в последнее время им занимались революционеры, пора, чтобы хорошие офицеры занялись им добросовестно»[634]. Характерно, что офицерство, воспринимая «политику» как чуждую для себя область, склонно было возлагать ответственность за морально-политическое состояние подчиненных на власти. Военный министр Н.А Куропаткин 10 августа 1903 г. писал в дневнике: «.я снова государю докладывал, что без оздоровления всей народной массы зараза в армии будет проникать все более и более»[635].

Развивавшийся в стране общественный кризис совпал с началом Русско-японской войны, которая послужила важным этапом, превращения армии в участника политического процесса. Кампанию на Дальнем Востоке предстояло вести вооруженным силам, организованным на новых принципах в ходе реформ 1860-1870-х гг. Численность кадровой российской армии накануне войны составляла 1100 тыс. человек[636]. Для развертывания армии военного времени была проведена беспрецедентная по тем временам мобилизация. В течение всей кампании на службу было принято около 1185 тыс. человек, то есть численность армии за счет призванных запасных удвоилась[637].

Сама по себе мобилизация стала для населения чрезвычайным событием. Среди военнообязанных, как никогда, выросли масштабы уклонений и членовредительства[638]. Оторванные от семей и привычной жизни призываемые на службу запасные становились особенно восприимчивы к любым оппозиционным настроениям. На это оперативно реагировала революционная пропаганда. Так, на призывных пунктах в Гродно жандармерией было обнаружено и изъято 102 экземпляра прокламации «Товарищи-новобранцы» от «Военно-революционной организации»[639]. Среди вновь призванных ряды армии пополнили очевидцы и участники рабочих и аграрных волнений. К приему на службу добровольцами допускались лица, состоящие под гласным надзором полиции по политическим делам. В Сибири на настроение войск оказывали влияние политические ссыльные[640].

Революционная печать отмечала множество эксцессов, которыми сопровождалась мобилизация. Орган эсеровской партии «Революционная Россия» летом 1904 г. сообщал: «Вечером толпа солдат кинулась на одну из казенных лавок. Лавка осталась в целости, но зато был разбит находившийся при ней винный склад и оттуда растащено ящиков семь вина. “Водка царская и мы царские, - говорили солдаты, - так как же нам ее не пить?” Все эти сцены происходили при бесчисленном множестве зрителей, которые более или менее одобрительно встречали каждую выходку солдат. Надо заметить, что особого буйства запасные не производили. Некоторые очевидцы сообщали даже, что бунтари вели себя с некоторым тактом, объясняя свое поведение как протест против начальнического произвола и своего стесненного положения»[641]. Корреспонденции «Революционной России» сообщали о фактах солдатского неповиновения, возникавших в связи с отправкой на театр военных действий. «Призванные на действительную службу запасные 33, 34, 35 и 36-го стрелковых полков, расположенных в Полтаве, Харькове и Кременчуге, отказались идти на Дальний Восток. Почти каждая рота, говорят сообщения, заявила своему командиру, что она не пойдет в Манчжурию. В одном Харькове число мятежных солдат простиралось до 1800. Происшествия эти, естественно, вызвали величайшую тревогу в Военном Министерстве и в официальных сферах вообще»[642].

Следуя к фронту, воинские эшелоны проделывали огромный путь от Европейской России до Манчжурии, который занимал не менее двух месяцев. В это время личный состав, как правило, был предоставлен сам себе и поведение его не было образцовым. Не являлись исключением употребление спиртного, карточная игра, продажа или обмен на станциях предметов обмундирования и казенного имущества[643]. Такая обстановка изначально оказывала разлагающее воздействие на пополнения.

Современники отмечали, что качество воинского резерва в 1904 г. не отвечало потребностям действующей армии. В частях доля запасных в возрасте 35-40 лет составляла от одной до двух третьих, не имевших удовлетворительной подготовки[644]. Отправившийся на войну добровольцем Н.В. Воронович вспоминал: «Три четверти нижних чинов были запасные и притом самых старших сроков службы, по десяти и более лет не призывавшиеся на повторительные сборы, позабывшие все, чему их учили на действительной службе и совершенно не знавшие материальной части новых скорострельных пушек, которыми была вооружена бригада»[645]. Крайне недоволен своими новыми подчиненными был генерал-майор М.С. Столица, принявший в августе 1904 г. на фронте 54-ю пехотную дивизию: «...Офицеры ничего не знают и знать не хотят; нижние чины почти все запасные и притом старших сроков службы; одним словом, это не русские войска.»[646].

Призванные из резерва солдаты не были мотивированы к военной службе, тяжело переживали разлуку с домом и хозяйством, с трудом переносили воинские порядки и условности дисциплины. В недавнем прошлом крестьяне и рабочие, они далеки были от понимания задач внешней политики империи, но инстинктивно не принимали ее целей в войне с Японией[647]. Военные действия, развернувшиеся вдали от исторической России и за пределами государства, не удавалось объяснить задачами национальной обороны. Солдатской массе война представлялась происходящей всецело по воле и в интересах имущих классов и монархов двух стран. Работавший на фронте медик Е.С. Боткин писал: «Солдат очень двинулся за последние двадцать пять лет: он уже очень и очень рассуждает; ему мало исполнять приказания, ему нужно и понимать, для чего он должен делать то или другое. Видимо, он задается даже вопросом, можно ли воевать вообще»[648].

Все эти обстоятельства не способствовали формированию высоких моральных и боевых качеств войск. Столкновение с упорным и умелым противником вызывали подавленное настроение солдат, разочарование и равнодушие офицеров. В конце 1904 г. дивизионный врач В.П. Кравков отмечал в дневнике: «Паника и упадок духа в войсках страшный. Какая бы задача для выполнения не предпринималась - солдаты уже горьким опытом научены, что они-де в конце концов все равно должны будут отступать перед ловким и сильным противником. Развиваются поневоле неуверенность в собственных силах, апатия, уныние. Беспорядочность и противоречивость приказаний и распоряжений начальствующих лиц стали обычной злободневной темой разговоров между офицерами»[649]. Участник обороны Порт-Артура полковник С.А. Рашевский в дневнике так характеризовал настроения сослуживцев: «Коменданты, а за ними и другие офицеры фортов относятся к своему делу с удивительным равнодушием и пассивностью»[650].

Военный врач В.В. Вересаев свидетельствовал, что накануне заключения мира «утомление войною у всех было полное. Не хотелось крови, не хотелось ненужных смертей»[651].

Новый 1905 г. заставил расстаться с надеждами на благополучный исход войны. К тяжелым впечатлениям от военных неудач теперь добавились приходившие с почтой и свежими пополнениями известия о революционных событиях в России. Солдатская масса связывала с ними ожидание скорых перемен, среди которых самым желанным и насущным был мир. «Слухи о близком мире росли и крепли. Солдаты чутко к ним прислушивались и не скрывали своей радости, особенно запасные, полагавшие, что теперь их сразу распустят по до-мам»[652]. Причиной недовольства и конфликтов становилось традиционное недоверие солдат-крестьян к любому начальству, распространявшееся и на военное командование. В.В. Вересаев вспоминал: «Сам собою родился и пополз слух, что начальство скрывает два царских манифеста: один, конечно, о земле, другой о том, чтобы все накопившиеся за войну экономические суммы были поделены поровну между солдатами»[653].

Одним из наиболее неблагоприятных последствий прекращения военной кампании на Дальнем Востоке следует считать разложение во фронтовых войсках и утрату контроля над ними со стороны командования. Бесславное окончание войны и близость демобилизации разрушали в сознании солдат смысл дальнейшей службы и соблюдения воинской дисциплины. Социальной основой конфликта служило ощущение розни и отчуждение, всегда существовавшее между нижними чинами и офицерами. «Поражающее неравенство в положении офицерства и солдат, голодавшие дома семьи, бившие в глаза неустройства и неурядицы войны, разрушенное обаяние русского оружия, шедшие из России вести о грозных народных движениях. Все это наполняло солдатские души смутною, хаотическою злобою, жаждою мести кому-то, желанием что-то бить, что-то разрушать, желанием всю жизнь взмести в одном воющем, грозном, пьяно-вольном урагане»[654].

Возвращение войск Манчжурской армии в европейскую часть страны совпало с кульминационным моментом Первой русской революции - Всероссийской октябрьской политической стачкой. Небезупречные в дисциплинарном отношении части окончательно выходили из подчинения. «Злоба, накапливавшаяся месяцами, прорвалась наружу в самых уродливых формах. Не желая разбираться в том, кто являются виновниками их двадцатимесячной страды, запасные вымещали свою злобу на каждом, кто являлся каким-либо начальством или носил “ясные погоны”»[655]. Трудности с транспортировкой массы демобилизованных, возникавшие в связи с забастовкой железнодорожников, приводили к вспышкам солдатского неповиновения, которые выливались в бунты и погромы по пути следования. «Темная, слепая, безначально-бунтующая сила прорывалась на каждом шагу. В Иркутске проезжие солдаты разнесли и разграбили вокзал. Под Читою солдаты остановили экспресс, выгнали из него пассажиров, сели в вагон сами и ехали, пока не вышли все пары»[656]. Солдатское возмущение, вызванное длительным ожиданием эшелонов и первоначально не имевшее политических оснований, принимало облик всеобщего бунта, направленного против абстрактного «начальства» - своих командиров, местных властей и даже руководителей забастовочного движения. Не будучи связано с революционным процессом организационно, оно, несомненно, являлось его эмоциональным следствием. В глазах властей выступления солдат и рабочих на Транссибирской магистрали сливались в единое народное восстание, которое было подавлено вооруженной силой карательных экспедиций генералов П.К. Ренненкампфа и А.Н. Меллер-Закомельского. Возвращавшиеся в Россию фронтовики - свидетели событий в Забайкалье и Сибири - стали тем «беспокойным» элементом, который в последующие месяцы активно включился в общественную жизнь страны.

Русские солдаты в Маньчжурии 1904 год

В военной среде окончание кампании привело к глубокому разочарованию - настолько пафос военной профессии не соотносился с реалиями современной войны. Человек либеральных убеждений, доктор В.П. Кравков, в дневнике заметил: «От многих военных... мне приходилось слышать признание, что они в эту кампанию настолько переменили свои взгляды на войну начала XX века вследствие испытанных ужасов, что считали бы за наилучшее ее совсем упразднить и разрешать всякие международные недоразумения не пушками и пулеметами, а переговорами, конференциями, союзами.»[657].

Первые годы нового века преподнесли государству и обществу несколько тревожных прецедентов, непосредственно связанных с войной и участием военных. Армия военного времени, пополненная многочисленными запасными контингентами, становилась особенно восприимчивой к событиям внутренней политики. Неудачно проведенные демобилизация и эвакуация действующей армии с театра военных действий послужили дополнительным фактором дестабилизации обстановки в восточных регионах страны. В разгар Первой русской революции вооруженные силы России не избежали протестов и антиправительственных выступлений, а военные оказались участниками противостояния по обе стороны гражданского конфликта.